скачено с сайта "Блики Тишины" - http://kornetka.ru/bliki/ по всем вопросам обращаться: bliki@bk.ru при использовании стихов: Авторство оставлять - обязательно ссылка на сайт - желательна. ============== lllytnik (Дана Сидерос) http://lllytnik.livejournal.com/ Про Орфея I. шаг в шаг в тишине такт в такт в висках и руках тик-тик ни голоса ни теней как так контакта не чуя идти кап капает с потолка свод всё ниже и уже ужи и жабы на над и под страх тяжек неудержим II. Эвридика В арсенале: знание норм, новостей и цифр, Кавалер, годящийся без труда в отцы, Заморочки какие-то про развитие личности, Закорючки – как у отличницы. Всё расписано четко: с кем спать, что жевать, где пить. Губки бантиком «сумочку эту купи-купи». Дозы выверены давно: то лицо, то личико. За провал – порицание, вычет, кол. В сетевом журнальчике правильный юркий слог. Вот вам фото, ой-ей, куда вчера занесло. Вот стишки. Не читайте – там что не ямб, то Юнг. Оцените сам факт, восхититесь духовностью. Вот она у зеркала, на лице рисуя лицо, Проверяя, подходит ли к платью новенькое кольцо, Вдруг на миг замечает себя. И видит что-то такое, Что не даст ей теперь покоя. И в конце недели, всплакнув, для храбрости выпив чуть, Эвридика снимает трубку. Звонит врачу. III. Орфей Про него говорят "есть у парня собственный стиль". Он напорист и хищен, как Челентано в молодости, Он точён и при этом плавен, во взгляде то мёд, то сталь: Господин фрилав, чайлдфри, фриланс и фристайл. Вот он в баре. Празднует новенький свой Роллс-ройс. Снова соло – с очередной герлой не срослось, Слово к слову льнёт, он остёр, он шутить мастак, Мыслит, видно ли им, как он выжат, как он устал… Между третьим мартини и вторым бокалом вина У альтиста где-то за кадром лопается струна И как будто хлещет его, он белеет, мямлит «мне надо…» И, раскланявшись, ретируется с маскарада. Лучезарно скалится дамам, переступает порог, Думая только о том, видно ли им, как он взмок, Под звучащий из зала хохот, регги, визги, словесный лом Успевает набрать "скорую". Сворачивается узлом. IV. Врач чертовски красив и молод, явно только что из медвуза, Он сидит, никак не освоится со своим идиотским грузом. Он листает бумаги, бормочет, избегает её взгляда. Эвридика сидит и гадает, сколько времени он ей даст. Врач зачитывает диагноз, пророчит около года, Здесь бы ей величаво подняться и за дверь удалиться гордо, А она ревёт. И на стуле восседает аршинно-прямо. "Можно было и догадаться – в том же возрасте, что и мама". V. Коридор тихо ропщет бетонно-кафельным Стиксом. Он сперва пытался свистеть – вдруг прогонят? Но стих сам. Каждый шорох звучит каноном: не бетонный корпус, а горы. "Нужный вам кабинет находится на другом берегу коридора". Он пытает врача, повредит ли болезнь его лицу и карьере, Врач серьёзно ответствует, что карьере – ни в коей мере, Что за год, который, возможно, ему отводят, Можно сделаться президентом, Ну... или чем-то вроде. VI. Дальше канва стандартна, сюжет яснее, чем щи: Волею судеб, сплетеньем небесных нот, Ну и, конечно, не без моей помощи Двое пересекаются у ворот. VII. Где-то за кадром флейта тихий прохладный яд льёт, Двое танцуют на тросе, плывут между сном и явью; Мир под ногами крошится, бьётся, осколки звенят флейте в тон, Звезды им корчат рожицы, ночь заливает улицы кобальтом. Двое идут по улицам. Всё вокруг шипит и искрится, Двое сначала молчат, потом не могут наговориться. В честь их прихода любой стол накрыт, листвой двор одет, Их поцелуем вырубает электричество в городе. Если отбросить метафоры, можно сказать "все счастливы", Нет никакого повода, биться, метаться, в небо выть. Нужно заканчивать, хватит, ну же, поставь точку! Нет. Ваш покорный кивает и карандаш точит. Двое сидят на крыше, смотрят на город, к щеке щека. В небе над ними – невидимы – тикают два счетчика. VIII. Лето вступило в силу, в распахнутое окно Тихо течет запах липы и детский ор. В регистратуре жарко, но Тане радостно, Таня строчит оправдательный приговор. Почерк у Танечки ровный. Наклон, нажим. Руки у Танечки нежные, голос сладкий. Врач облажался, парень, ты будешь жить, Брось сигареты, начни делать зарядку. Здесь я любуюсь реакцией персонажа: Он неподвижен, стеклянен и пуст, как ваза. Он понимает: ей такого не скажут, Просто не может так повезти два раза. Мир точных чисел не знает законов жанра, Это статистика, злая определённость. Ты бы хотел дождя, но сейчас жара. Здесь не тебе править время, сдвигать ось. Все твои мысли и образы -- мишура, Сотый по счету образчик пустого сора. Точные числа сильнее тебя стократ. Три. Девять. Сорок. IX. Стопкадр, крупный план: герой тоскует по героине. Он пробует всё подряд от спортзала до героина. Кутит в Голден-пэласе, потом работает в хосписе. Он бегает, и сникает, Едва присев. Его накрывает по расписанию -- вечером: Мерещится скрежет, как будто кто-то скрипит пером. Настырные тени снуют в углах, подлетают к рукам, к лицу. И он их вбивает, вбивает, вбивает в пепельницу. Друзья верещат: дёрни в альпы, в Тибет, в Мадрид. Он дёргать не хочет. Он слушать, и то не хочет. Строчит по письму в неделю и жмёт delete: В Аиде по воскресеньям разносят почту. Он стал подозрителен, вечно настороже, Он ждёт, где подвох, кто внезапно начнёт торг. Он, в общем, почти догадался про свой сюжет, Он даже уже размышляет о том, кто автор. X. Сеятель слов и нот, вещий пастырь героев, Житель межстрочья, гость из-за корешка, Мне интересно одно – чем же тебя накроет? Где твой порог, твоя святая река? Я не берусь судить стиль твой и чувство меры. Небо, допустим – просто блестящий ход. Мне любопытно только: у какого барьера, Разом прервётся твоя череда прыжков? Я пустой экспонат, тонкость моих реакций -- Цель для тебя. Отчаянье, счастье, грусть... Мне только нужно знать, как до тебя добраться. Не сомневайся, Я доберусь. XI. Гулко в ночном переходе, пустота. Бабка сидит: горбата, страшна, седа. Нитку сучит, вроде прядёт чего-то там, Тихо бормочет: «денежку, мальчик, дай». Он ей бросает пачку, хватит надолго, мол. (Жаль, фотокамер нету, хороший дубль). Нищенка цепкой рукой ловит его подол: Парень, постой-ка, что это ты задумал? Бабушка, может, знаете, с вас станется: Как мне проехать отсюда -- и прямо в ад? Знаю, голубчик, есть небольшая станция На перегоне: Лубянка -- Охотный ряд. Жди темноты, не бери ничего лишнего, Дай мне из свитера нитку, ступай, ступай... Ад, он везде, родной, как услышишь клич его, Лестницей ржавой ляжет тебе тропа. XII. Он едет в пустом хвостовом вагоне, Считает секунды, газету мнёт. Стук сердца в чудовищном гуле тонет, Лицо и уши горят огнём, Он словно на твёрдых коленях деда: Давай, вспоминай, как себя ты вёл. Он слышит отчетливо: рядом где-то Старуха смеётся и нитку рвёт. Гудок, остановка, укол под рёбра, Как будто отмашка: дают добро. Рычит: "Всё равно нас никто не берёт в рай" – И сходит сквозь дверь на пустой перрон... Платформа пуста, свод из тени соткан Ни схем, ни названий, ни стрелок нет, Он церберу в кассе швыряет сотку, Проходит в единственный турникет, Встаёт на грохочущий эскалатор, Вцепляется в поручень, смотрит вниз, За кадром дежурят врачи в халатах: Ну, мало ли, обморок, приступ, криз... Статисты, ссылаясь на боль и хрипы, Бросают всё и уходят в скит, Истерика в секции первых скрипок: Дымятся грифы, искрят смычки; Гудят, задыхаясь, гармонь и флейта, Ударные лупят во весь опор; В Москве навсегда отменили лето, Начальник лета покинул пост. Вытягиваясь, подвывая, плавясь, скрипя, постукивая, дрожа, Гигантская лестница режет пламя И на себя принимает жар. XIII. Он идёт по сырым тоннелям: бледен, трагичен, строен, Уговаривая себя не трястись, подбородок задрав. Вся массовка сбегается хоть издали поглазеть на героя, Хотя за уход с рабочего места положен нехилый штраф. Демоны разных мастей снуют вокруг, словно осы. Я стараюсь напиться прежде, чем он мне глянет в глаза. Он идёт ко мне, я прекрасно знаю, что он попросит, Я могу слегка затянуть спектакль, но не могу отказать. Таковы негласные правила, пока он бездействует, пасть раззявив, Я с ним делаю, что хочу, могу даже выбросить из окна. Но когда он добрался сюда, он здесь, вроде как, хозяин, А я, вроде как, обслуживающий персонал. Хорошо одно, он пока об этом не знает, И не нужно, чтобы узнал. Он врывается и с порога орёт, что уйдёт наверх только с нею, Начинает грозить, просить, меня за рубашку дергать. Он говорит с интонацией рыцаря из мультфильма Диснея. Меня душит смех, я соглашаюсь на всё без торга. Их обоих приводят в полутёмный колонный зал, Вдалеке виднеется выход: ветерок, шум дороги, звезды... Он видит её и думает «Кажется, я опоздал. Думает «Всё пропало, надо бежать», но бежать поздно. Тут вступает свирель, и в багровом сиянии появляюсь я, Я сама значительность – я неделю репетировал перед зеркалом. Предлагаю сделать, как было, всё вернуть на круги своя. Понимания в нём не больше, чем если бы он оглох, Он глядит на меня так, как будто бы я свинья, Нет, всё хуже – как будто я мелкий клоп. Он ей шепчет «Не отставай» и уходит к выходу вдоль колонн. XIV. Дальше работник Аида, в униформе, гремящий ключами, Источающий запах земли и гнилого лука, Объяснит условия освобождения: чтобы молчали, Чтобы вообще не издавали ни звука. Не подавать сигналы, ничего в таком роде, Не пытаться услышать вздоха, поймать взгляда. И заплатите залог – геройство, конечно, в моде, Но и обедать тоже на что-то надо. XV. шаг в шаг в тишине такт в такт в висках и руках тик-тик ни голоса ни теней как так контакта не чуя идти кап капает с потолка свод всё ниже и уже ужи и жабы на над и под страх тяжек неудержим сомнений осы вокруг есть кто позади меня до дома дойдем к утру к утру которого дня? XVI. Хэппи энд неизбежен, никуда от него не деться, Что за ним — знать совсем не следует, уж поверьте. Можно строить догадки, взглянув на список инъекций, Помогающих нашим клиентам привыкнуть к смерти, Можно с видом эксперта вспомнить про тягость быта, Убивающего любой золотой эпитет. Он пришёл за ней — это скучно, старо, избито. И прекрасно. Я так думаю. Извините. Музыканты играют в нарды на барабане, Прячут флягу и письма на родину в горле тубы, Вероятно, со стороны я сейчас забавен. Отпускает. Стрекот строчек пошел на убыль. Вероятно, теперь я все же буду уволен И отослан подальше — к заявкам, звонкам и актам. Здесь не очень любят всплески свободы воли, И, увы, на любого создателя есть редактор. Кстати, вот и он. Я сейчас узнаю немало Про "талантливый, но лентяй", про "смешной сюжетик", Про "Кому сейчас нужны такие финалы?", Про "Какого черта ты отпустил и этих?!", Про "Работать надо, а то вон какой ты тощий", И про "Вас, идиотов, много, а я один"... Что ему ответить? Я иду в темноте наощупь, Я четвертый год иду в темноте наощупь, Без возможности обернуться иду наощупь. И не знаю, есть ли кто позади. ---------- * * * Не стоит так сердиться, право, о, Королева. Ну да, возможно, мы не правы, но и не левы. Мы скачем лихо от окопов и до окопов, Поём с притопом и прихлопом - хор остолопов. Не в силах мы остановиться - шальные дети. Нас бьют по почкам и по лицам и те, и эти. Мы не слыхали на подходе звучанья стали. Мы не играли, но выходит, что проиграли. Нас не оставили на поле под слоем пыли. Нас аккуратно и с любовью похоронили. За нами вслед по тем же тропам, на звук напева Придут другие остолопы, о Королева... * * * Рыщем по ажурным лисьим тропам, Петли нарезая раз за разом - Ищем укрепленья и окопы До зубов вооружённым глазом. С рвеньем оголтелого туриста Ставим метки - воздаём Иуде. Мы к войне готовы на все триста - Мы не знаем, что войны не будет. Ищем щели в стенах и паркете, Прячем письма в недрах интернета. Даже наши собственные дети, Под чужими именами где-то. Конопатим окна, пол и двери. Прячем нот осколки, слепки текстов, Прячем мысли. Мы ещё не верим, Что не будет никаких арестов. Закупаем сухари и дрожжи, Прячем кости в рукаве, как в сказке. Копим, копим, будто жир подкожный, Годовой запас тепла и ласки. Чтоб зимой побаловаться чаем, Оптом закупаем водопады. Мы и знать, похоже, не желаем, Что не будет никакой блокады. Мы готовы - ко всему и с детства. Наша кровь - на треть рубин искристый. В нас живет тоска по диссидентству, В нас живут потомки декабристов. Мы умрём, смеясь, оставив вдовам Едкую премудрость жизни странной. Быть всегда и ко всему готовым, И погибнуть, поскользнувшись в ванной. * * * Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость, Ты резво отчалишь в свой светлый небесный город, А я вдруг проснусь с осознанием: всё закончилось. Не верится, что так скоро. Я буду на радостях пить и плясать шесть дней, Работать, как кроткий и очень способный пони. Ты, в общем, порядком достал приходить во сне И врать, что простил и понял. Когда ты уйдёшь, я в момент задушу всех выдуманных Чудовищ, сменяющихся с частотой в два герца, И липкая благодать переполнит выбоины И полости в сердце. Я буду слюнявый дебил, брат напольных ваз, Нелепейший и счастливейший Бобби Браун, Довольненький, как молоденькая вдова, И независимый, как лиса с виноградом.... Осталось ещё отучиться с тобой беседовать, Когда никого нет рядом. Киберпанк Зацветают в подворотнях стеклянные розы, подрастают черенки бейсбольных бит, выезжает на работу уголовный розыск. Кто-то нынче будет убит. У меня бутылка виски и в наушниках Шуберт. Вероятно, я мутант, замаскированный крот: мне ни буквы не услышать без вагонного шума -- буквы водятся только в метро. Там по каменным ходам, по электрическим жилам машинист восьмистопную гоняет строку... Но с тех пор, как прошлым летом метро затопило, мне так глухо здесь, наверху. Мир чудовищно светел, омерзительно розов, мостовая днём горяча, я стараюсь не шуметь и маскируюсь под прозу, приблизительно как сейчас. Временами на закате, чтобы как-то согреться, чтоб проклюнувшийся текст слегка окреп и подрос, я стучу по батарее, выбиваю ритм сердца, имитирую лязг колёс. "В Москве не бывает моря..." (c) lubelia Вот тебе, говорят, мегаполис, люби и цени его, Он -- твой бог, ему шаг твой и вдох твой вторят. Я смеюсь, как, скажите, любить эти шум и вонь, Если мысли уже полгода только о море? Потерпи, говорят, помолчи хотя бы пяток минут. Я киваю, смеюсь: "Словоблудие -- злейший враг мой". Закрываюсь и превращаюсь в морскую раковину: Волны тихо шумят между горлом и диафрагмой. Им всё мало, клюют, толкают, то здесь, то там -- Не груби, говорят, всем подряд, буть добрей и проще. Я и так уже проще некуда, просто гольный штамп: Не на трап иду, не в астрал -- на Красную площадь. Останавливаюсь, расчехляю голос, беру слова, Заряжаю глаголы, ворошу междометий улей, Набираю в грудь воздух и начинаю звать Стылым воем подземки, гулом горбатых улиц. ...И оно приходит. Со стороны реки. Сносит стены и башни, Ветошный и Хрустальный, Я уже различаю, как вдали поют моряки, Как с Ильинки на площадь вплывает огромный кит, Волны быстры, смертельны, пенисты и горьки, У Василия прорезается пестрый киль, Он пускается вплавь в свои какие-то дали. Я скачу у прибоя, стягиваю носки, И ныряю. Всё равно же водой обдали. Мультяшки Я буду, конечно, бездельник Том -- не самый удачливый из котов, Умеющий вляпаться, как никто, в какой-нибудь переплёт. Ты будешь Джерри -- грызун и дрянь, известный умением кинуть в грязь И изворотливостью угря; коварный, как первый лёд. Мы будем жить для отвода глаз в каком-нибудь Хьюстоне, штат Техас, И зрители будут смотреть на нас с пяти часов до шести. Ты выдираешь мои усы, я сыплю мышьяк в твой швейцарский сыр, И каждый из нас этим, в общем, сыт, но шоу должно идти. Весь двор в растяжках и язвах ям, вчера я бросил в тебя рояль, Но есть подтекст, будто мы друзья, а это всё -- суета. Нам раз в неделю вручают чек. Жаль, сценарист позабыл прочесть, Что жизнь мышонка короче, чем... короче, чем жизнь кота. Надежда -- в смене смешных гримас, в прыжках, в ехидном прищуре глаз, В отсутствии пафосных плоских фраз, в азарте, в гульбе, в стрельбе... Ты сбрасываешь на меня буфет кричу от боли кидаюсь вслед бегу и вроде бы смерти нет а есть только бег бег бег * * * Сновидения эти долго меня искали, но теперь нашли. Спать приходится осторожно: мне всё время снится какой-то кошмарный карлик в капюшоне, в цветастой тоге, с мечом в ножнах. Мы стоим под софитами в празднично-ярком зале, он глядит снизу вверх, хитро щурясь, из-под руки: А чем, - говорит, - ты, собственно говоря, занят, что не находишь времени на стихи? Я смотрю на его наряд, этот глупый меч его, думаю: "меня пытает мужик из книжки-раскраски...". Но ответить мне, собственно говоря, нечего. Вот, кручусь, работаю -- старая, в общем, сказка. Он смеётся, качает башкой с крючковатым носом, говорит нарочито издевательским тоном: Ну, раз ты такой занятой, то мы ни о чем не просим, мы готовы ждать хоть сто лет, мы же вечны, что нам... Просыпаюсь в гремучей тоске и лени, и не укротишь её, голова тяжела, руки словно набиты ватой. Я пишу рабочий отчет, но выходят четверостишия -- нелепые и какие-то крючковатые. * * * В окнах маячат узкие тени веток. Он открывает дверь, раздвигает шторы. Он говорит, проснись, за окошком лето, Смоемся к морю. Он говорит, я умру, между рёбер колет. Он говорит, хватит игр, я сдаюсь, послушай. Он ей приносит вредную кока-колу, Гадкие суши. Он начинает кричать: ну чего ты хочешь? Каждое утро мольбы, уговоры, пассы... Я прекращу войну, я построю хоспис, Встань, просыпайся. Слухи о спящей принцессе катают в прессе. Капли, панк-рок, инъекции, лёд за ворот... Десять придворных врачей казнены, и десять Ждут приговора. Старый король смолит, утонувши в кресле. Он ведь неплохо танцует, воюет, чинит… Он устранил бы любую причину, если б Знал, в чем причина. Ни прорицаний, ни яблок, ни ведьм, ни прялок, Всё было в норме, во всяком случае, внешне. Просто причин просыпаться ничтожно мало Глупость, конечно. Вечер неспешно стынет, приказы розданы. Сказка идёт, как идёт, и не поспоришь с ней. Старый король закупается папиросами, Мазью от пролежней. Про Рыбов Слушай, Принц, оставь ты эту девку. Неспроста она молчит всё время. Неспроста она, услышав пенье, Убегает прочь, зажавши горло. Ты бы разглядел её получше - Чисто ведьма, даром что молчунья, Охнуть не успеешь – околдует. Может быть, уже околдовала? Вдумайся, родной, она же рыба. Чуть не так посмотришь - сразу в слёзы, Чуть не доглядишь - в морскую пену. И ищи её потом с компасом... Ну же, не дури, не будь блондином. Это, правда, очень неудобно. Цвет дурацкий - маркий, ну а гены Нежизнеспособны, рецессивны. Вот скажи, кто будут ваши дети? Полулюди с рыбьими хвостами? Может быть, у них и жабры будут? Хороши наследники престола! Говоришь, спасла тебя когда-то? Ну, так дай ей денег за спасенье. Или можно памятник поставить Скажем, прямо в море, у причала. Будет бедной дурочке “спасибо”, Остальным – урок и назиданье. Коль родился в море – там и плавай. И на Принцев на чужих не зарься. Шёл бы ты домой, садится солнце. Погляди-ка, ветер стих над морем. Даже чайки разом замолчали. Будто их закат пугает чем-то… Молитва Подари мне запрет Настоящий. Добротный. Железный. Чтобы с демоном-стражем, со страшным клеймом на руке. Чтоб нарушившим слово грозили горящие бездны! И проказа. И насморк. И скрип на пустом чердаке. Для чего, расскажи, мне лелеять безгрешную душу? Для кого мне хранить твой стерильный ухоженный дом? Подари мне запрет. Я его с наслажденьем нарушу. Ну... хотя бы без стражей, а просто с ужасным клеймом. Ты, наверное, прав. Ни к чему мне такие масштабы. Я готов прекратить рвать цветы и кататься с перил. Я согласен на полную чушь. Запрети мне хотя бы Есть плоды с тех деревьев, что ты мне на днях подарил. Так и вымереть можно. Броди меж дерев век за веком... Даже Ева даёт. И похмелья с утра нет и нет. Пожалей меня, Отче, позволь мне побыть человеком. Подари мне запрет. Я прошу, подари мне запрет. Синяя Борода триптих 1. - Кто плачет так горько за той стеной В восточном крыле дворца? - Хозяйская дочь скоро станет женой В оплату долгов отца. - Так, стало быть, будущий муж богат И знатен. К чему скандал? - Ах, знал бы ты, брат, что о нём говорят. Ах, если бы ты только знал… И груб, мол, и зол, и ужасен на вид. А глянет – прожжет насквозь. - Так пусть глядит в потолок. И молчит – Чтоб повода не нашлось. 2. Я ввел тебя в обитель свою, Женою назвал пред крестом святым. И связку ключей тебе отдаю Ту, что не давал другим. В твоём владеньи весь замок мой, И затхлость комнат, и свежесть сада. А это - ключ от двери одной. Тебе её знать не надо. Открой ларцы, что хочешь, бери, Алмазы, жемчуг - очей отрада. А это вот ключик от той двери. Туда не ходи, не надо. Всю щедрость мужа до дна испей, Весь сок возьми с горсти винограда. А это - ключ от души моей. Не пользуйся им, не надо. 3. Мой милый друг, скажи мне, на черта Далось тебе моё разоблаченье? Что ж, поздравляю, мы пришли к развязке, Я сделал всё, что мог, чтоб Вас развлечь. - Слуга! Неси скорей сюда мой меч... Что толку знать, что комната пуста? Что нет ни страшных чар, ни преступленья? Что этот склеп таил не больше сказки, Чем гардероб мой, или же буфет. Что толку знать, что ничего здесь нет? Всё было у тебя: владенье замком, Сады, фонтаны, побрякушек груды. Я тайну подарил тебе, как другу. Как женщине - загадку и мечту. Ты предпочла загадке - пустоту. Поди же прочь, я прикажу служанкам. Слух распустить сегодня же повсюду, Что Борода убил свою супругу, И спрятал расчленённый труп в чулан. Что был он зол, как черт, и зверски пьян. * * * Что-то уходит. Текст измеряют баллами И децибелами. Встал в полный рост прогресс. Вянут дворцы с башенками и залами. Тает, как лёд, хрусталь. И давно принцесс Нет настоящих, а если и были даже бы, Здесь им отводят очень недолгий срок. Нынче принцесс консервируют заживо. В автомобилях. На полосах дорог. Ей бы, красивой, туфельки да горошины. Её бы дракона, прялку и кружева. Ладно бы туфли... Принцы, и те поношены. Только и знают - сплетни весь день жевать. Пресса прессует пресными пересудами. "Presto!", -- кричит продюссер, -- "Ещё быстрей!" Ей бы сменить гражданство, бежать отсюда бы, Голову очертя, за пятьсот морей. Юным особам очень идёт эмиграция. Знаете, добавляет образу некий лоск. Только принцессам предписано оставаться. И исчезать. В лентах дорожных полос. Марш исхода Приятель, послушай, над городом скрипка играет с утра. И страшно, и странно, и струнно, и зыбко. Ты слышишь? Пора. Мы, кажется, всё же успели прижиться в бетонной тюрьме. Услышали даже безмозглые птицы. Бросай, что имел. А скрипка заходится яростным плачем, срываясь на визг. Мы длимся, течем, мы шагаем и скачем. Мы выползли из. И страшно и странно и струнно и жарко. Вступает кларнет. Угрюмые тролли троллейбусных парков выходят на свет. Швыряет в проулок распаренный баньщик отменную брань -- под звуки трубы распевается баньши общественных бань. И сонные феи подвальных кофеен -- одна за одной -- бросают ключи от подвальных кофеен в канал Обводной. Взорвали кусок ненавистного МКАДа сегодня с утра. Кольцо разомкнусь -- нам больше не надо штаны протирать в квартирах, больницах и офисах чинных. В свинцовой пыли. Приятель, спеши. Ведь его же починят. Асфальт подвезли. * Сиквел Я и сам бы себе за свои интерьеры не дал очка, Крыша держится слабо, витраж разбил вчера на беду я... Перестаньте уже мне в глаза заглядывать, дамочка! Автор выдохся. Автор на Вас не претендует. Всё свершится: и буйные джунгли, и город в мильон огней, Вы останетесь той же -- и внутренне и наружно. Вас напишет другой, получится даже красочней, Но не нужно вот этих слёз. И угроз не нужно. Уходите, Леди, ну стоит ли тратить запал на тех, Для кого верх карьеры -- десяток томов карманных? К счастью, Вам невдомёк, сколько лет вы уже гуляете. По кривым грязным перьям безжалостных графоманов. * * * Ф. У сверстников драки, распри, подражание взрослым, группы по интересам и дворовые банды. У Пита воздушные змеи, предрассветные росы, поиски Неверленда, воспалённые гланды. У сверстников джаз и вина, у Пита опять всё странно: внутри натянуты стропы, галдят перебором струны. У сверстников перемены, а Пит говорит: "Мне рано", Пит живёт во вселенной, считает ночами луны. У сверстников семьи, вклады, у Пита снова неладно: дикие злые ритмы множатся и растут в нём. У Пита сороконожки строк на листе тетрадном топчутся многостопно, шепчут о недоступном. Питер сидит на крыше, птицам рогалик крошит. Питер стартует в небо с жестяного карниза. Питеру снится мама, говорит "Мой хороший, хватит уже игрушек, час нашей встречи близок". Пит нездоров, у Пита свита в белых халатах -- уровень текста в теле выше нормы в три раза. Что ж, типовая плата за поллета полёта: кровь атакуют буквы, текст даёт метастазы. По вечерам в больницу к Питу приходит Ванда. Ванда совсем не Венди, Ванда скорее Стелла: высока, светлоглаза, фору любому из вас даст, горы бы своротила, если бы захотела. Ванда не вертит горы, Ванда глядит устало, как, словно старый свитер, строчками тает тело. Гладит тощую руку, не говорит о раке: "Я удержу тебя, Пит, у меня же бульдожья хватка. Главное, не подходить к парому, не заходить в реку. Главное, успеть записать в тетрадку, слить тебя на дискетку". Питер смеется, дескать, смешная шутка. В. Они достают свой возраст как действенный аргумент. Как будто кругом не люди, а коньяки, Как будто есть что-то лучше, чем ждать прилёта комет и радужных птиц нектаром поить с руки. Они атакуют скопом в надежде поймать свой шанс попасть под шумок с тобой на корабль ноев. Спокойней. Не делай пауз, но двигайся не спеша, оставь им свою улыбку, а остальное храни в толще темных вод, как древняя крошка Нэсс, в холодной тиши, где рыбы, вода и камень. Не нужно бояться пафоса, он - лучший друг клоунесс. Кривляйся, дерзи, позируй для фотокамер. Старайся реветь поменьше: испортишь хороший грим, зачем тебе в двадцать с гаком - ряды морщин? В тебе мириады сказок, о них и поговорим. О том, как тебе несладко -- молчи. Молчи. Яшка Здесь, в лагере, все выглядят одинаково: короткие шорты, пилотка с клеймом отряда. Вот мы наблюдаем девятилетнего Якова, он каждое лето здесь - три месяца кряду. Его отправляют в лагерь почти с пелёнок: бюджетное место, кормёжка, присмотр, "зарницы". Угрюмый с виду, а так нормальный ребёнок... ну, разве что незнакомых слегка боится. Цепляет старших меткими злыми фразами, но вежливо, не хамит, меру знает четко. У Якова волосы иглами дикобразьими торчат, не желая укладываться в прическу. У Якова горб на спине, глаза цвета чая, лицо неподвижно, как будто из монолита. Вожатые с удовольствием отмечают, что сверстники не смеются над инвалидом. Напротив, заботятся, лезут вон из кожи: кровать у окна, лишний завтрак, кивки, объятия... У Якова при себе настоящий ножик, и он никогда не стесняется применять его. У Якова меткий удар и такая силища, что можно вбивать в промерзшую землю сваи, а то, что никто вожатым не доносил ещё, так он обещал прирезать, если узнает. У Якова в голове закипают замыслы, он тащит их к речке, глядит на мутную воду, высматривает русалок в прибрежных зарослях. Ему суждено прожить сто четыре года: стать доктором двух наук, написать три повести, которые, разумеется, все читали, быть битым за гонор и горб, за напор и стиль, за яркие необязательные детали. Стать знаком и эталоном, классиком жанра, на каждом фуршете расхаживать с новой спутницей. Стать дедом без внуков, едким, сухим, поджарым, ночами ждать, когда потолок опустится и станет тягучей бездной, чтобы вобрать его. Вот вынырнули русалки, зовут купаться. Он должен быть в корпусе до половины третьего, купаться сегодня не выйдет - уже два двадцать. Он вскакивает и мчится через кустарник по узкой тропинке к секретной дыре в заборе. Он будет владельцем замка с конюшней, псарней и лестницей, уходящей с порога в море, он будет покорен логосу безучастному, он будет всевидящ, как многоглазый Аргус. Но это потом, когда-нибудь, а сейчас ему неплохо бы пережить свой девятый август. Он точно знает: кто-нибудь да обманет, нельзя позволить себе ни одной промашки. Стальная бабочка у него в кармане мечтает о тонких крылышках и ромашках. Переходный возраст Однажды тебе перепадает фамильная брошь, а ты недостаточно для неё хорош. Не стар, не лощен. Звенишь и блестишь, как грош. Залечиваешь за месяц любую брешь, С большим вдохновением врёшь, с аппетитом ешь. Ты слишком беспечен, резок и бестолков для гладких камней, серебряных завитков, отглаженных лацканов, пышных воротников, таких, что от зависти в трещинах шкаф, из кружева и шелков. Что за толк в шелках? Носить эту роскошь такому, как ты, негоже, поэтому ты пристегиваешь её прямо к коже, чтобы чувствовать боль и становиться ещё моложе, безумнее, веселее... дурак со стажем при музах в цветочной ложе, при мертвых в их экипаже. Никто ничего не скажет: кривляйся, реви, дуркуй. Вечно нагой малыш с дырочкой в правом боку. * * * Когда в дощатую крышку входит последний гвоздь, Внутри, вопреки ожиданиям, не смещается ось, В гриве не добавляется серебристых волос, Просто думаешь "Всё, началось". Тебе достался отличный социальный пакет: Волшебнейший Неверленд, опаснейший Нантакет. Видишь высокую даму там, вдалеке, С лезвием на древке? Она окружит тебя вихрем ласк своих и забот, Считай её нянькой, участливой фрёкен Бок. Пока тебя не поманят за море труба и гобой, Она будет присматривать за тобой. Поблажек не жди, надеждой себя не тешь. Она не даст тебе медлить и заниматься не тем, Ты будешь крепко пришит десятком её нитей К немоте, к темноте. Смотри, она уже становится за плечом И начинает отсчёт. * * * Один мой друг завел себе ангела, настоящего, с белыми крыльями и тревожным светом в груди. Ему предлагали рыбок, кота, гигантского ящера – не брал: рыбок целое море, а ангел – всего один. Нормальный попался ангел: красивый, послушный, ласковый. Слегка мелковат, но зато освещает комнату в темноте и балует всех под вечер такими сказками, каких человек не сложил бы, да и не захотел. Мой друг недавно устроился на вторую работу. Ангел в доме – не мышка, в содержании дорог. Он же видеть не хочет супов, котлет и компота, ему подавай нектар, креветки, пармезан в помидорах. Он пьёт только чистый виски, спит исключительно сидя, но чтобы кто-нибудь рядом всё время стоял с опахалом. Друг мой стоит. Сдувает пылинки. Всё в наилучшем виде. Недавно они завели грифона, будто забот не хватало. Я временами ворчу, говорю, зачем тебе это? Пользы ведь от него никакой, зато по горло возни. Друг молча смотрит. В усталых глазах – острые блики света. И что-то такое... такое... Не могу объяснить. * * * Засыпаешь в пять. Просыпаешься в семь сорок две от тишины в голове. Ни единой буквы, никаких тебе навязчивых ритмов – немота чудовищных габаритов. До обеда ходишь довольный, как слон, думаешь, вот повезло. Бережешь пустоту, как багровые нити шафрана, чувствуешь себя странно. После обеда становится страшно. Мечешься, ворошишь какие-то файлы, записи от руки черновики. Куришь в форточку, стараясь выглядеть жалко. Прячешься в плед, хотя в доме жарко. Думаешь, сочинить бы стишок про Жака... ну... того, что сломал городской фонарь. На улице хмарь. Фиговое нынче лето. Можно рассказать и про это. Или, допустим, начать с фразы "Я вижу мертвых людей" Вот видишь. Видишь? Масса идей. Ангел твой улыбается, пожимает плечами, достает жестяную баночку из-под чая, открывает крышку, терпеливо ждёт, пока они выползают: чудища с вращающимися глазами, белые кролики, многоножки строчек, беглые мысли – без носков, без сорочек, тощие сюжеты – одна канва, и слова, слова... Он дожидается, пока к тебе вернётся последний хроменький ритм. Ни слова не говорит. Прячет банку и исчезает со скоростью пули. Не услышав, как ты ворчишь, на черта, мол, мне этот улей. * * * Предположим, тебе шесть лет. Вокруг закипает лето. На тебе голубое платьице и белые сандалеты. Дома ждут котлеты, кисель и повтор балета. Это здорово. Но занимает тебя не это: ты стоишь на крыше, туча вот-вот тебя краем тронет... Платье всё в гудроне. Сандалики все в гудроне. А внизу мальчишки присвистывают с уважением, Примеряются к крепким новеньким выражениям: проиграли малявке. Малявка взлетела вверх, проворная, как коза. Ты стоишь и стараешься не реветь, а ведь нужно ещё слезать. Ты не помнишь, куда ставить ногу, где держаться руками, и не знаешь, как показаться маме. Предположим, тебе двадцать три. У тебя проекты, дедлайны, безразмерная майка, шампунь с ароматом киви и лайма, лето плавит асфальт, чтобы это сносить нужно сделаться далай-ламой или, может быть, саламандрой, виверной, ламией. Ты стараешься выглядеть глупо, нелепо и неопрятно. Бесполезно. Они раскусили тебя: ты не помнишь путей обратно, не умеешь рассчитывать силы, никогда не отводишь взгляда и полезешь куда угодно ради пустой бравады. Брось. Подумаешь, жарко... говорят, к обеду станет ненастно. Может быть, повезёт, и удастся прожить подольше -- вот так же, на спор. * * * Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта: ты, говорят, не девочка, а мечта, коса у тебя густа, зелены глаза и нежны уста, приходи, говорят, поболтать. У нас, говорят, красота, не то, что у вас там. А то и вовсе оставайся у нас, здесь уют, тишина, земляника, ландыши, белена. Оставайся, ты нравишься нам. Я говорю, куда мне... и так полный воз вас тут. И к тому же, мне рано - малолеток нигде не любят. Они говорят, у нас нет ограничений по возрасту, глянь на Оленьку, восемь лет - а уже в клубе. Я смотрю на Оленьку, та улыбается мне сквозь ретушь. Я говорю: "Нет уж!" И бегу, отбиваясь от назойливых рук листвы, к живым. * * * Тем, которые производят шум сотнями тысяч тонн, Этим, не могущим в тишине даже предаться еде, c вросшими телефонными трубками, с неумолкающим ртом... Что, им всем так уж нужно говорить каждый день? Этим, которые двигают мебель в соседней квартире, Включают динамик на полквартала, стучат по клавишам всем отделом, палят в меня децибелами, выбивают во мне дыры... Господи, ты не мог бы что-нибудь с ними сделать? Много не нужно, я знаю прайс наизусть и помню, кто здесь начальник. Пусть себе дышат, пусть ходят, моргают пусть. Я просто хочу, чтобы они замолчали. Хочу обернуть их ватой, в поролон спеленать, услышать, как сходит на нет их мышиный писк, их машинный лязг. Хочу узнать, как звенит натянутая тишина, тронуть её рукой, извлечь безупречное "ля". Я понимаю, нас миллиарды, и все – как малые дети. Я подожду, сколько надо, я, в общем-то, очень стойкий. Но ты, похоже, давно оглох. Иначе бы ты заметил, как страшно шипит трасса и верещат стройки, как причитают старухи, жужжат мухи, как в трубах журчит вода и дрель за стеной стонет. Как я стою здесь со спицей в ухе и молотком наготове. * * * она приходит, если дело труба, и ясно, кто правит бал неотвратимая как набат спокойная, как аббат в волосах бант маленькая, грязная -- стыдоба ненормальная худоба, трещинки на губах когда она входит, затихает пальба, замолкает мольба мужчины затыкают орущих баб, выключают гремящий бас покидают кто дом, кто бар собираются на площади у столба или у входа в центральный банк каждый знает: пришла судьба -- нужно не проебать они оставляют дома женщин, детей и калек каждый из них какой-нибудь клерк, работает в городе много лет водит древний форд или шевроле, ковыряется по выходным в земле ест по утрам омлет, вечером в баре орёт "налей" пел в группе, но после как-то поблек... и вот они идут в тишине и мгле, как косяк дрейфующих кораблей травы доходят им до колен, она ведёт их сквозь сизый лес на обочине трассы среди пыльных стеблей каждому вручает его билет из ближайшего города -- на самолёт на каждом билете -- косая черта и причудливый красный штамп каждая точка прибытия -- именно та где приложение сил даст невиданный результат воплотится мечта нужно только выйти на трасу, поймать авто не думать о том, как дома будут роптать заклинать возвратиться, круги топтать о том, какая под ребрами пустота улетает один из ста как всегда, только один из ста остальные становятся белыми, как береста теребят рукава пальто начинают шептать что ещё будет шанс, что жизнь едва начата и расходятся по домам, до второго шанса не доживает никто * * * ...В каждой такой примерочной -- дивные зеркала, В них ты всегда чуть краше и чуть стройней. Правильный цвет парчи и расстановка ламп: Фокус простой, но ты изумлен и нем... Ты примеряешь преданность -- сорок шестой размер, Преданность как-то не очень тебе идёт. Энтузиазм пестрит. Снобизм безвкусен и сер. Радость уместна разве что под дождём. Искренность дорого стоит. Глупость ещё вчера всю разобрали -- модный сейчас фасон. Ты остаешься в белье (беспомощность) и в башмаках (хандра). Отодвигаешь шторку, выходишь вон. Смотришь с улыбкой, как расступаются гости и персонал, Молча идёшь мимо касс, манекенов, мимо полок с тряпьём К выходу. А снаружи на плечи вдруг ложится весна. Смотришь на новый наряд и думаешь: О! Наконец, моё. * * * Много курю опять, это в сентябре-то, внутренне сжавшись, пью свои двести грамм: врач прописал мне водку. И сигареты. И задушевные разговоры по вечерам. То есть, врачей было много. Собрали кворум, спорили, слушали что-то в моей груди... Мне непонятно, где добыть разговоры, даже один. * * * Задача криков в эфире - слегка оживить народ, а то ведь ползут, как заспанные улитки. "Вдохни огонь нашей ночи!" "Узнай, что значит полёт!" "Взгляни на наши в натуре взрывные скидки!" Ну что же, эфир кричит. Вверху, в густой темноте, тревожные смс сбиваются в стаи. А ночью город не спит - считает своих детей, никак не может понять, кого не хватает. Пастораль На юге шумит ковыль, луга утопают в доннике, на севере снег и сани, олени и рождество, а в самом центре Москвы горят старинные домики, воспламеняются сами, ни с того, ни с сего. От них духота и жар, и улицы чахнут в копоти, на небе не видно звезд от дыма и от огней. Всё это, конечно, жаль. Ах, как хорошо и легко идти по набережной в Гурзуфе, вот мы и идём по ней. На пляже играют детки, и рыбки плывут вдоль молов. Боль стихнет сама собой, когда принесут рассол, когда засвистят креветки, усы показав из роллов, и где-то за кольцевой труба заведёт вальсок. * * * Впервые мы видим его в ночь с шестого на седьмое. У него бутылка вина, он неряшлив, пьян, и совсем не нравится нам. Мы переносимся в детство, где волна солона, где янтарными брызгами солнца цветет спина. Или в старость, где сосны, горы и снежный наст, на тропинке к порогу теплый отсвет окна. Или в год, когда он успешен, и этим всех доконал. Он въезжает в дом с видом на Обводной канал. У него берет интервью центральный канал. Через год с небольшим умирает его жена. Через три -- отказывает спина. Через пять ему уже не верна ни одна строка, ни одна струна, и его страна чем-то неизлечимым заражена. Мы читаем. Рифма одна. Рифма зла, точна; кроме глинистых ям с промерзшей землей у дна и тревожного сна ничего не сулит она. Мы осведомлены -- в этом наша боль и вина. Мы листаем его, и он перед нами наг. Правда, нужно признать, есть ещё одна сторона: мы сейчас говорим про него, а не он -- про нас. * * * Дети уходят из города к чертовой матери. Дети уходят из города каждый март. Бросив дома с компьютерами, кроватями, в ранцы закинув Диккенсов и Дюма. Будто всегда не хватало колючек и кочек им, дети крадутся оврагами, прут сквозь лес, пишут родителям письма кошмарным почерком на промокашках, вымазанных в земле. Пишет Виталик: "Ваши манипуляции, ваши амбиции, акции напоказ можете сунуть в... я решил податься в вольные пастухи. Не вернусь. Пока". Пишет Кристина: "Сами учитесь пакостям, сами играйте в свой сериальный мир. Стану гадалкой, ведьмой, буду шептать костям тайны чужие, травы в котле томить". Пишет Вадим: "Сами любуйтесь закатом с мостиков города. Я же уйду за борт. Буду бродячим уличным музыкантом. Нашел учителя флейты: играет, как бог". Взрослые дорожат бетонными сотами, бредят дедлайнами, спят, считают рубли. Дети уходят из города. В марте. Сотнями. Ни одного сбежавшего не нашли. Экскурсия В рядовой четверг, в промозглую ночь осеннюю на лесной поляне, где мокнет столетний тис, я вас всех соберу, а потом поведу к спасению от дурацких иллюзий, что есть ещё шанс спастись. Что особо послушных посадят в лодочку ладную, пожалеют, накормят, простят и благословят. И отпустят обратно, к свету, через парадную: нежных, круглых и лупоглазых - смешных совят. В общем, двигаемся, совята, вперёд, не мешкая. Каждый должен запомнить того, кто идёт за ним. Все развилки и родники отмечаем вешками, на прудах и болотах не пялимся на огни. Мы пойдём по бескрайним полям, где поют усопшие, голосами глухими тянутся из земли. Ляжем спать у дороги, и сны у нас будут общие: проступающие сквозь корни контуры лиц. Мы пойдём сквозь нагие рощи, в мешки заплечные наберём сувениров: всего, что у пути нашлось. В бурой мёрзлой земле безымянные, бесконечные кладовые войны: гарь, железо, тряпьё и кость. Вдоль речных берегов городища лежат да капища, глина, уголь и мел - полосатый культурный слой. Ваши предки выходят к воде и глядят на закат, ища в бликах солнца ладью, в воду спущенное весло. Так и вам в свой черед городскими бродить каналами, ждать прогулочный катер, моторку, гондолу, плот. Или молча сидеть на жердочках над канавами, прижимаясь друг к другу, стараясь сберечь тепло. А потом изможденных, высушенных, растерянных вас погрузят в сырые трюмы и повезут: без имён и без лиц, без памяти, как растения. Только плеск воды о корму. Темнота. Мазут. Время вышло, родные, нам пора расставаться и всё увиденное припрятать и сохранить. Мне - на вахту у врат. Вам - обратно в реанимации, не расстраивайте родных, возвращайтесь к ним. Там, где вы проходили - смешные, звонкоголосые, непрерывно несущие чушь о добре и зле - мертвецам останутся эхо, трава белёсая и обугленная картошка в седой золе. Апрель Когда погружаешься в мутную глубину, прохладную бездну, мерцающую, голубую, хочется сбросить маску и утонуть, сгнить, как корабль, до каркаса, который потом облюбуют смешные моллюски, угрюмые донные рыбы, немыслимые прозрачные существа. Хочется стать водой, тогда сквозь неё могли бы смотреть на дно - видеть небо и прозревать. Когда погружаешься в город, в его рассвет безжалостный, неотвратимый, сырой и серый, хочется, чтобы в черной прелой листве, дрогнуло что-то. Улочки, трассы, скверы вздыбились бы, растрескались и поплыли льдинами вдоль разломов, с собой неся ошмётки чего-то живого, тонны бетонной пыли, столбы, на которых души расселись и голосят. Когда погружаешься в рифмы, в весь этот стыд и страх ворожбы первобытной, со вкусом мяса, хочется, чтоб увидавший тебя застыл, на время забыл дышать, а потом замялся и стал по карманам шарить, ища ключи, кредитку, права, монеты -- какой-то якорь. В апреле хочется резать, а не лечить (ну да, эту строчку можно понять двояко). Становишься восприимчивым к словарю: любая нелепость -- обломок тайного кода. Допустим, вдруг замечаю, что говорю: "Двадцать второго -- маме четыре года". Как будто и правда мы празднуем именины, и мама четырёхлетняя, белокурая, в лентах, лопочет что-то на детском, полузверином, беспечно сидя у бабушки на коленках. Луковый суп Выходит конферансье, говорит невнятно и длинно. Если вкратце: сегодня у нас -- малыш чиполлино, но прежде, чем мы его нашинкуем и будем есть, он прочтёт нам сцену-другую из собственных пьес. Выходит некрупный лук, невзрачный, слегка нелепый, смотрит в гудящую тьму, сощурившись слепо, в неловком поклоне сгибается до земли. Срывает с себя коричневый хрусткий лист. А следом второй, и третий, яростными рывками многим хочется отвернуться или там бросить камень: что угодно, только чтобы он перестал. На нём остаются два золотых листа -- последняя тонкая, бесполезная кожа. Он делает паузу, с треском срывает и эти тоже. Стоит обнаженный, бледный, как больной или пленный. В электрическом свете, в шелухе по колено. И вот тут уже все ревут, растирая по лицам слёзы. Даже снобы бобы, капризные вишни, надменные розы. Испуганные картошки закрывают детям глаза. Томатов тошнит, огурцы покидают зал. Хозяин зала, почтенный старый редис мрачно курит в закрытой ложе и смотрит вниз: испортил вечер, писака, вечно с ними вот этот разврат. Всё, никаких больше луковиц -- только клубничка и виноград. * * * Если плачет царевна, вянут в саду пионы. Над столицей солнце и дождь пятый день подряд. Что-то воет в лесу одиноко и монотонно. Не везёт рыбакам. В пекарнях коржи горят. Если плачет царевна, мох укрывает камень. Всякий крепкий побег безвольно лежит, как плеть. С гор спускаются злые, угрюмые великаны -- подержать на ладони, погладить и пожалеть. Море в гневе швыряет на берег ошмётки пены, огоньки и сирены скрываются в толще вод. Если плачет такой, как я, то во всей вселенной не случается ничего. План Тише. Слушай. Нам нужен план, я же тут не ради стенаний. Просто если в работу пойдёт наиболее честный сценарий, тот, который и малой лазейки нам не оставил, мы должны сочинить сигналы, условиться о деталях. Если ты паукомедведь на восьми мохнатых, здоровых, сильных лапах -- догоняю в начале второго. В начале второго сезона, в начале второго ночи -- лучший час воскрешать героев из многоточий. Если ты выгораешь в степь, становясь ковылём и лунем -- я лосось, мной кипит река, поднимаемся, скоро клюнем. Всякий, кто не понял, о чем мы, переспросит "о чем вы?" Если встретимся, будем ходить на концерты: на Моррисона, на Башлачева. Всё получится безупречно, если следовать плану точно. С четким планом не так тошно. Я стараюсь забыть о том, что восьмилапому черному зверю, стальной форели, степной дали безразличны наши сигналы, наши продуманные детали. Грайндхаус Кто из них оставил ему лазейку, бесполезно теперь гадать. Он приходит. Садится. И шепчет: зенки подымите-ка, вашу мать, на меня. Что-то счастливы вы не слишком, даже Май, и тот помрачнел. Ну, смелей, рассказывайте, братишки. Кто душил? Кто стоял на дне этой ямы, когда вы её копали? Кто командовал? Кто тащил? Август, хватит реветь, не позорься, парень, выключай-ка сложные щи, всё равно не поверю, что был не в курсе. Хорошо, что все собрались. Подойдите ближе -- брат не укусит, брат готовит другой сюрприз. Первым падает Март, некрасиво, на бок, обхватив руками живот. Истеричный Декабрь визжит, как баба. Август плачет. Ноябрь пьёт напоследок из мятой и ржавой фляжки свой отвратный дешёвый ром -- тянет время, как может, но тоже ляжет, вслед за Маем и Сентябрём. Хладнокровный Январь только после третьей оседает в сугроб. Июль и Апрель закрывают глаза, как дети, будто это спасёт от пуль. "Лучше целься, держи пистолетик ровно" -- ржёт Июнь, но во взгляде -- страх. Вся в калиновых каплях, листвой багровой истекает Октябрь. Сестра. Чуть заметно дышит, но постепенно остывает. Темнеет взгляд. На лице не тают белые перья победившего Февраля. Теле-СМИ сговорились -- молчат о бойне на поляне в темном лесу. Все синоптики блеют в эфир "спокойней", факты путают, чушь несут. В соцсетях некий дурень спамит коротким сообщением на стене: Запасайте консервы, дрова и водку. Впрочем, можно уже и не. * * * Ученик колдуна изящным движением превращает бутылку в розу. Обещание превращает в угрозу. Рыхлый сухой верлибр в опасно ритмичную прозу. Идущего превращает в бегущего, бегущего -- в лежащего стонущего. Это простая магия -- ничего стоящего. Сам колдун превращает молчание-золото в свинцовые слитки воя. Растворяется в красном дыму на глазах конвоя. Умеет, к примеру, мёртвое превращать обратно в живое, возвращать через Лету в лето, без паромщика, вброд, но магический кодекс гласит: можно только наоборот. Или вот дурак стучит варёным яйцом по столу, чистит, разламывает, находит иглу. Так приходит конец вселенскому злу. Само яйцо, между прочим, он съест потом, посолив. Дурак раздражающе весел, удачлив, нелеп, болтлив. Даже сидя по пояс в трясине, не хандрит, не скорбит ни о ком. Если я когда-нибудь вырасту -- вот бы стать дураком. Чтобы двигаться, как дурак, не петляя, не семеня. Выйти в город за страхом с утра, всё продать -- купить семена. Уложить их дремать пока в колыбель горшка и нанять им няньку, прибывшую издалека: будет петь им песни в тоске на своём родном языке. Как пробьётся цветочек аленький -- срезать, смять, сварить в молоке. Чья-то боль уйдёт в облака от волшебного молока. Я же снова пойду за страхом -- подманивать, выкликать -- подающий большие надежды ученик дурака. МАЙ За обедом он говорит: надевай нарядное, мы идём на концерт. Будет квартет, пианист-виртуоз в конце. Бросай своё макраме, я купил билет. Она говорит: Нет. Ты только представь себе: начнется пожар, посыплются стены, асфальт поплывет, дрожа, а я в легком платье, в бусах и без ножа, на каблуках, в шелках, в кружевах манжет - как же я буду бежать? Он думает: вот-те на, нас опять догнала война. Варвара совсем плоха, едва зацветает черёмуха, начинается вся эта чепуха. А я ведь тоже видел немало, над головой три года свистело и грохотало. Досадует: вот ведь, взяла манеру пугаться каждого звука. Тогда завели бы сына, сейчас бы нянчили внука. А так, конечно, отвлечься нечем, прогулка - история всякий раз. Разве бы я её не укрыл? Разве не спас? Он доедает свой хлеб, и кусочек откладывает про запас. 23 мая 2011 * * * Совсем измотался, продрог - неважно одет. Ноги гудят, но надо идти. Идёт. Пробрался на склад. Вдруг кто-то его найдёт? Заходит в тупик, на стенке надпись: ПРИВЕТ! ТЕБЯ ЗОВУТ АЛЕКСЕЙ, ТЕБЕ 90 ЛЕТ. ВСПОМИНАЙ ДАВАЙ, ИДИОТ. ТЫ ДАВНО УЖЕ НЕ СОЛДАТ. ТЫ ОТЕЦ И ДЕД. У ТЕБЯ БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ - ЦЕЛЫЙ КЛАН. ЗДЕСЬ ТВОЙ ДОМ: ОТЫЩИ, ГДЕ ЧТО. ПРИЛАГАЮ ПЛАН. Изучает схему, "Алексей", твердит, "Алексей". "Если клан, то куда, скажи, подевались все?" Входит в кухню, везде таблички: ЛОЖКИ, КРУЖКИ САХАР, КРАХМАЛ НЕ ВКЛЮЧАЙ ПЛИТУ - В ПРОШЛЫЙ РАЗ ЕДВА НЕ ВЗОРВАЛ! В спальне: ВЫПЕЙ ТАБЛЕТКУ НА НОЧЬ ТВОЙ ДИВАН и ПОЛЕЙ ЦВЕТЫ В коридоре: В СОРТИР - НАЛЕВО, ЧЕГО ЗАСТЫЛ? Вспоминает. Смеётся. Тихо идёт к столу. Пишет: ВНУЧКА - АНЮТА ВРАЧ - ИДИОТ И ПЛУТ Мажет клеем обои, лепит оба листка: кривовато висят, но видно издалека. Устал. Прилег под столом, на половиках. "На складе искать не будут, посплю чутка". 15 января 2012 Дед-инвалид подзывает внука, дед говорит: мой хороший, на-ка денег тебе, принеси таблеток, чтобы принять - и лето. Чтобы принять сорок штук - и дома. Я так устал, помоги мне, Дима. Покарауль у двери, пока я съем пузырек покоя. Внук рассуждает: всё надо взвесить. Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять, блистеров. Ну а сколько надо, чтобы хватило деду? Внук размышляет: всё надо взвесить. Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять, может, двенадцать лет. Выйду - как раз в институт. Дед засыпает, и деду снятся молы на море, милые лица, вальс из динамика у фонтана, баритон Левитана. 23 февраля 2012 Собирается тщательно, ордена прикрепляет к лацкану, рукава и воротники расправляет ласково. Надевает туфли, платок, берет костыли и уходит в заднюю дверь, чтоб не засекли. В центре, возле продмага, памятник, дальше кладбище - далеко, спасибо погода пошла на лад ещё... Взрослые смотрят молча, дети кричат: "Мама, мама, гляди, у старухи снова парад". У старухи парад, всё правда, сольное шествие. Года три назад шли колонной: она и шесть её не сказать друзей, вернее будет - родных. Четверых с тех пор схоронили, двое больны. Нынче нужно идти за всех. Вдоль домов покошенных, мимо женщин и мужиков, и коров и кошек их. Если бросить ныть, не такой уж и дальний путь. Доползёт как-нибудь. 9 мая 2012