скачено с сайта "Блики Тишины" - http://bliki.narod.ru по всем вопросам обращаться: bliki@bk.ru при использовании стихов: Авторство оставлять - обязательно e-mail Автора при наличии - указывать обязательно ссылка на сайт - желательна. ============== Елена Касьян http://www.stihi.ru/avtor/pristalnaya * * * Будь, говорит, со мной, будь и не отпускай, Пусть вся эта пытка изысканная и есть наш с тобой рай, Если уж взялись дойти до края, то я рискну и за край, Только хватки не ослабляй. Она кивает - глупый мой, я не держу, смотри, Просто ко мне все нити твои протянуты изнутри, Это твои печали, детский твой страх, твой стыд, Это ко мне из тебя тянется всё то, что в тебе болит. Он говорит – ты космос, и я пугаюсь твоих орбит... А время сквозь них летит. И кость обрастает мякотью, и в мякоть врастает кость, Они почти одинаковые, но только когда не врозь. Она дышит в трубку и думает – ты мой невроз. Но вслух говорит, что, наверное, всё идёт вкривь и вкось. И не знает, что уже срослось... А у него воспаление сердца, и плавится нервная плоть, И он до того обескоженный, что некуда уколоть. Я смогу, говорит, увидишь, я выживу без проблем, Только не отпускай меня, слышишь, и я тебе стану всем. А она думает – зачем?.. * * * В Риме под Новый год не бывает снега. Сверху город похож на конструктор "лего", Сверху всё выглядит как-то совсем по-детски. Вот мы сидим на площади, словно нэцке – Миниатюрные гипсовые изваянья. Вот мы стоим под сводами Сан-Джованни - О, как мы живы здесь до изнеможенья! Вот мы в кондитерской выбираем печенье, Сверху печенье вовсе неразличимо, Но различим автобус, ползущий мимо – Группа туристов экскурсоводу внемлет. Вот эскалатор утаскивает нас под землю – Вместе с печеньем, с разноязыкой толпою, С глупой тоскою, забившейся под ребро, С этой дурацкой, треклятой моей любовью... А время блокирует выходы из метро. * * * Небо вытряхнет медленный снег - разлинует, как лист. Время нас аккуратно разложит по нотному стану, и склонится над каждым послушать: "звучит? не звучит?" и мы будем звучать в унисон неустанно, и выплывем вверх!.. И до самого неба достанем. И когда я очнусь ото сна в этом странном "нигде", совершенно одна в этом космосе и запределье, мне в глаза хлынет холод и свет, словно в стылой воде я качаюсь, как рыба в прозрачной постели, и тверди мне нет. Даже окна в дому запотели... * * * Ты меня переписываешь опять, По пять раз на дню, исчеркал всего. Ты хотел, чтоб я вышел тебе под стать, По по-до-би-ю... но теперь чего? Каждый раз мне навешиваешь долги, То любовь, то ненависть, то петлю. А когда не могу, говоришь "моги!" А когда не хочу, говоришь "убью!" Люди думают, что это я такой - Как дурак кидаюсь то в пух, то в прах. Я б давно перестал говорить с тобой, Но ты ставишь галочки на полях - Сочиняешь мне то врага, то дочь, То больничную койку, а то плацкарт. Всё пытаешься как-нибудь мне помочь, И, похоже, что даже вошёл в азарт... Посмотри, ну какой из меня герой? Я тебе всю статистику завалю! Но ты так мне веришь, что чёрт с тобой, Переписывай - потерплю. * * * И всё пространство заштрихует дождь, Но ветер, словно пастырь, лаконичен, И ты ему внимаешь так по-птичьи, Что даже воздух пробивает дрожь. И устья рек, впадающих в ладонь, Рождаются у самого порога. И проступают очертанья бога, Лишь только пустоту рукою тронь... Это Ляля Это Ляля несёт впереди себя свой живот, Она не знает пока ещё, кто в животе живёт. Ей предлагали выпить литр воды и сделать УЗИ, Но ни мальчик, ни девочка ей ничем не грозит. Это Ляля не хочет знать трогательных мелочей, Кто бы там ни был, он как будто, вообще, ничей, Он как будто случайно, и надо чуть-чуть потерпеть. Это Ляля не хочет его ни любить, ни даже жалеть. Он выйдет из неё, сядет в поезд и поедет себе далеко, А у неё всё наладится, и свернётся в груди молоко. Этот поезд идёт и идёт, и конечной у поезда нет. Это Ляля уже оплатила и койку, и детский билет, И теперь свой живот через город к вокзалу несёт, У неё ничего нет общего с тем, кто внутри живёт. "Здесь был я!" - он тихонько царапает там на стене. Чтоб она его не забыла. И она никогда уже не. А она молчит... Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел, Что сегодня он очень старался и, естественно, очень хотел! Но проблемы висят, как петли: ту обкусишь, другая торчит. Виноват, говорит, конечно, но был болен, совсем разбит... А она молчит. А она понимает, что снова - к чёрту ужин, хоть убран дом, Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том, Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи, Если все - инвалиды любви, если каждого надо лечить. И она молчит. А он думает, всё, мол, в порядке - без истерик, значит, сойдёт. Говорит, что на этой неделе он зайдёт, непременно, зайдёт... Так недели, месяцы, годы время складывает в кирпичи - Сердце рвётся, любовь остаётся. И её обступают врачи. А она молчит... * * * Посмотри, я ни пряник испечь, ни огонь развести, ни птенцов боронить. Я от ласки любой застываю столбом соляным и немею... Да меня этим бабским наукам учить – словно пальцем по небу водить. Я болтаюсь, как шарик на ниточке, и ничего не умею. И тебе не понять, что же ноет во мне и дрожит нутряной пустотой Там, где боль уже выскребла всё добела, подчистую... Это память, припав к пуповине, тихонько питается мной и тобой. Отпусти, обкуси эту нитку, пусть кто-то привяжет другую! Небо падает навзничь, но ты подхвати его на руки, словно дитя. Подхвати и подбрось высоко-высоко, как резиновый мячик. А потом просто стой дураком и смотри, как попарно летят и летят Надувные смешные шары: мальчик-девочка, девочка-мальчик... * * * Если кому не спится, так это Насте. Настя лежит в постели, и смотрит в угол. В этом углу живут все её напасти, Страх разрывает сердце её на части. Насте почти шесть лет, и бояться глупо. Глупо бояться, но кто-то в углу дышит, Мучает кукол и душит цветных зайцев, Страх подбирается к Насте всё ближе, ближе, И языком ледяным вдоль лопаток лижет. Настя сжимает простынь – белеют пальцы. Выхода нет, и куклам ужасно больно – Настя кричит: "Мама! Спаси кукол!" Мама вбегает и видит всю эту бойню. И говорит: "Ну хватит! С меня довольно!" И до утра ставит Настю в тот самый угол. Настя идёт через сквер в ночной рубахе, С полным пакетом игрушек, убитых ночью. И высыпает на землю у мусорных баков, И с удивленьем глядят дворов;ые собаки, Как она топчет их, топчет, и топчет, и топчет!.. Юзек просыпается среди ночи... Юзек просыпается среди ночи, хватает её за руку, тяжело дышит: "Мне привиделось страшное, я так за тебя испугался..." Магда спит, как младенец, улыбается во сне, не слышит. Он целует её в плечо, идёт на кухню, щёлкает зажигалкой. Потом возвращается, смотрит, а постель совершенно пустая, - Что за чёрт? – думает Юзек. – Куда она могла деться?.. "Магда умерла, Магды давно уже нет", – вдруг вспоминает, И так и стоит в дверях, поражённый, с бьющимся сердцем... Магде жарко, и что-то давит на грудь, она садится в постели. - Юзек, я открою окно, ладно? - шепчет ему на ушко, Гладит по голове, касается пальцами нежно, еле-еле, Идёт на кухню, пьёт воду, возвращается с кружкой. - Хочешь пить? – а никого уже нет, никто уже не отвечает. "Он же умер давно!" - Магда на пол садится и воет белугой. Пятый год их оградки шиповник и плющ увивает. А они до сих пор всё снятся и снятся друг другу. Отзовись, - говорит она, - Марк!.. "Отзовись, - говорит она, - Марк! - и всё смотрит на воду. - Если ты вот сейчас не всплывёшь, я пошлю тебя к лешему!" Деревенские дети обходят её - то тропою, то бродом. Так их мамки велят - ведь она же почти сумасшедшая. И приходит на берег, и шепчет какие-то бредни. Старики головами качают: "Ах, бедная, бедная..." "Слышишь, Марк, наша девочка выросла, учится в городе. Её хвалят, она занимается оперным пением. У неё с каждым разом всё меньше и меньше поводов Навещать меня здесь. И на всё - своё личное мнение". Всё зовёт, всё стенает, всё машет рукою кому-то. Словно рябь по воде пробегают пустые минуты. "Марк, послушай меня. Наша дочь собирается замуж. Кто её поведёт к алтарю, если ты не вернёшься?" - Постоит, подождёт, бросит в воду глубокую камушек, И всё кажется ей, будто голос оттуда донёсся... И вплетает в белёсые волосы алую ленточку, И всё ждёт неизвестно откуда прощальную весточку. "Здравствуй, Марк. В нашем доме сегодня не мыто, не прибрано. Что мне делать, скажи? Наших внуков увозят в Америку! Я туда не хочу, я умру там... и где это видано, Чтоб оставить тебя одного тут, у этого берега." "Боже правый, прости!" - говорит, а сама раздевается, И вода обнимает её... и она, наконец, улыбается... Ёлка, сочельник, метель метёт Ёлка, сочельник, метель метёт... Снега на улице – горы! Девочка смотрит в окно и ждёт. Мама повесила шторы, Мама намазала кремом коржи – нет ничего вкуснее, мама решила иначе жить – утро опять мудренее. Девочка ждёт, кулачки зажав. Мама молчит подолгу. Папа приедет, он обещал... взрослые врать не могут. Как на верхушке горит звезда, как мандарины пахнут! Платье у девочки – красота! Папа увидит - ахнет! Ёлка, сочельник, блестят огни, медленно время тает. Девочки в детстве совсем одни, просто никто не знает... Ночь за окном, не видать ни зги. Слёзы к утру высыхают. Спят в своих комнатах девочки. Маленькая и большая. http://pristalnaya.livejournal.com/ Львов * * * Она ему была, как выстрел в темя, Как инсталляция больного мозга... "Смотри, со мною происходит время, Я истекаю вечностью, как воском, Я весь тобой, как кожей зарастаю. Любить в такой замысловатый способ - Я ничего безумнее не знаю". Она ему была, как наважденье, И вся росла в него, как метастазы. Презрев инстинкты самосохраненья, Он так не умирал ещё ни разу. За эту смелость время их запомнит, Но чёрта с два оно их пощадит. Она всё чертит на его ладони: "Происходи со мной... происходи..." * * * Где в песне ветра - отрицанье смерти, Уже душа прозрачна и легка, Ещё стоишь, как продолженье тверди, Но прямо сквозь тебя течёт река. Ещё сшиваешь мир с изнанкой слова, Не ожидая ничего взамен, Ещё не отнят у всего живого, Уже разъят на космос и на тлен. Уже разъят на жизнь и на иное И разделён на музыку и тишь, Где каждый звук отточен и отстроен, Где ты вот-вот с Господних уст слетишь. * * * Помнишь, по небу скользил самолёт, А по волнам - пароходик. Все говорили, что это пройдёт, А ничего не проходит. Я заживала, почти зажила, Не онемела - и ладно. Кажется, целая вечность прошла. Целая вечность, мой славный. Чёрные ветви на белом снегу, Оттепель - редкая милость. Я даже выплакать всё не могу, Что без тебя накопилось. Я этот город насквозь прожила, Столько души износила. Кажется, целая вечность прошла. Целая вечность, мой милый. Все говорили, что это пройдёт, А ничего не проходит. Просто по небу скользит самолёт, А по волнам - пароходик, Жёлтый троллейбус бежит до угла, Катится красный трамвайчик. Кажется, целая вечность прошла. Целая вечность, мой мальчик. * * * Я думала, отсюда видно вечность... Скажите, доктор, как надолго страх, когда стоишь вот так у поперечины, сминая каждый божий день в руках? Не надо, доктор, я и так всё знаю: вот это - в вену... эти - натощак... я только постоянно забываю, мне делать шаг или не делать шаг? Ведь вам уже известно, чем я кончу, мне даже не прописан полный курс. Моя реальность с каждым разом тоньше, и с каждым разом всё пресней на вкус. Но всё равно - спасибо за оказию сойти с дистанции, а не с ума. Я буду умолять об эвтаназии. Я задолбалась уходить сама. * * * Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять. Всё в ней кричит - не надо его отпускать! Но она как будто спокойна, или просто делает вид, И не звонит. Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов, Тщательно забывает запах её духов, Он думает: "Господи-Боже, если твой приговор таков, То я готов!" Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну. Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну. И говорят друг другу: "Хватит, я долго не протяну!" А сверху на них смотрят и думают: - Ну-ну... * * * В то время, как ты там выгуливаешь свою тоску, дышишь спелым воздухом, пытаешься быть гуманным, ждёшь попутного ветра, знамений, какой-то небесной манны, гадаешь по синему морю и золотому песку, я учусь просыпаться рано. Я пытаюсь ровнее дышать и не ждать новостей, просто чистить картошку, насаживать мясо на вертел. Пытаюсь не помнить, как вкладывать письма в конверты, как можно смеяться, не пить и хотеть детей. И не бояться смерти. Пока ты там в сотый раз пытаешься всё изменить, вытоптать себе пятачок между адом и раем, я понимаю, что всё бесполезно, что так всё равно не бывает, и думаю : "Хватит, устала", - и отпускаю нить... И тут меня накрывает. * * * На белом свете и зима бела, (и разве важно, что там, в междустрочье). Вот человек встаёт из-за стола, к окну подходит, а смотреть не хочет. Он знает дом напротив, знает сквер, машины на обочине, парадный, он знает, что соседский фокстерьер гуляет в это время. И досадно, что ничего не скрасила зима, не обманула и не удивила, а только чуть пространство забелила и, слава богу, не свела с ума. А потому, пожалуй, повезло, и можно жить неспешно и подробно... И так стоит, упёршись лбом в стекло, и так стоит, упёршись сердцем в рёбра. И снег идёт, во всю собачью прыть несётся пёс, играют дети в сквере: И в дверь звонят, и надо бы открыть. А он стоит и не подходит к двери. Из цикла К Тэйми 9 Чтобы вернуться в Рим, Париж или Марсель (это, в целом, неважно), тело укладывается в постель и говорит душе: "Иди, свободна!" И можно вернуться, Тэйми, куда угодно, и можно уйти практически ото всюду. Но душа говорит: "Не хочу, не буду, я ещё немного с тобой побуду", - и остаётся. Погоди, моё сердце, не рвись, не надо - будем красить крестики за оградой, будем думать... мы с этими или с теми?.. Ведь с живыми опять никакого сладу, вот такая засада, Тэйми. А когда из тряпичных кукол повынут иглы, всё, конечно, закончится - быстро, скучно и пошло. Нас оставят на новый срок, нас по горло накормят прошлым, нас опять не полюбят, не выберут, не отметят, мы опять к кому-то прибьёмся (не важно - к тем или к этим), будем самыми жалкими и непонятыми на свете... Но спасёмся. Знаешь, как это, Тэйми, выходить каждый раз из подъезда, как будто из комы, прислоняться спиной к шершавой обложке дома, а с небес - ни манны тебе, ни грома, ни стихов, ни нот, ни простых незатейливых игр, ни кивка, ни намёка, ни даже взгляда. Просто кто-то молча шьёт тебя в десять холодных игл, и стоишь, как дурак, как живой, как надо. Из цикла К Тэйми 8 Как прижимала нас, Тэйми, к осенней земле эта страшная сила, как наша вечность кровила и каждой строкой выходила... Все улыбались, мол, вот, для чего это было! И каждый считал своим долгом высказывать мненье. А мы, переростки, стояли фанерной мишенью, и смерть протекала сквозь нас. Разве кто-нибудь знал, как пульсирует время под кожей, как идёшь подышать на балкон, а вернуться не можешь. Разве кто-нибудь спас? Я затем это всё говорю, что бывает октябрь. Здесь прозрачнее воздух, и сверху нас видно прекрасно. Мы лежим, как огромные рыбы, глухи и напрасны, и любовь вытекает из жабр... Нам ли, Тэйми, не знать, как однажды кончается год, как проснёшься в измятой постели, а жизнь отступила. Как кончается воздух, а время идёт и идёт, как у всех ещё август, а нас уже снегом накрыло... Говори со мной, Тэйми, пока ещё помнишь язык. Всё, что грело внутри, скоро зимнее солнце остудит. Если будет прилив (а прилив обязательно будет), кто-нибудь непременно спасётся - я спрячу свой страх. Даже надпись у кромки воды, даже та навсегда остаётся. Что уже говорить об иных письменах... * * * За то, кем я была, и кем ещё побуду, пока, как клейкий лист, не развернётся жизнь, простите все, кто, может быть, отсюда посмотрит в черноту мою, и даль, и синь: В нарядную меня - тростиночку, трёхлетку - в хрустящее бумажное бессмертие моё, где я под Новый год стою на табуретке, и хохочу над тем, как бабушка поёт... Когда я отступлю - на шаг, на два - от края, и встанут предо мной мой дед, отец и брат, которых больше нет (а я стою живая), то, думается мне, сильнее во сто крат я полюблю вас всех - и тех, кого не знаю, и тех, кого забыла, забуду навсегда, и тех, кого сейчас бесследно забываю, (ты спросишь "и меня?", и я отвечу "да"): Осыплемся мы все, как маковое семя, из всех своих пустых бесчисленных сердец. Но алые цветы пока цветут всё время, пока ещё цветут и зреют, наконец, и истекают вглубь - то молоком, то мёдом, и оплетают вдаль - то светом, то огнём, и если не мешать, то прорастают сходу сквозь ель, сквозь табурет, сквозь девочку на нём. Я с вами заодно (не хуже и не лучше), но мир стоит в дверях, как вечный Новый год, и выведет нас всех, по одному, за ручку, туда, где смерти нет, где бабушка поёт, где все уже равны и ростом, и любовью, где не о чем роптать... лишь грустно от того, что каждому из нас положат к изголовью прощенья и конфет, и больше ничего. * * * Пускай не ты, пожалуйста, не ты... Я всех отдам, со всеми распрощаюсь, но проступают осени черты... Я вся тебе - лишь до тех пор, покамест тебя не сдёрнут с этой высоты. И может быть, когда-нибудь, Бог даст... Но нет, не даст (так много не бывает), и я прошу: "Хотя бы не сейчас..." - я знаю, то, что нас не убивает, всенепременно покалечит нас. Поторопись, мой свет, уже заря, уже короче дни, длиннее ночи. И, вопреки листам календаря, мой ангел верить твоему не хочет. И только я всё верю, что не зря... * * * Как же мы поделим этот мир? на компот и булку, на кефир, на окно и форточку, на дверь, на всё то, что делится теперь... Как же мы поделим? Видит Бог - мир спасался бегством и не смог. Всё труднее стало совпадать. Время пишет палочки в тетрадь, загибает город уголки - и трамвай бежит с конца строки... Как же мы поделим это всё - ровно на две кучки разнесём? По двенадцать строчек на двоих, на детей моих и на твоих?.. А вот этот неделимый шар - этот жар сердечный, этот пар, что цветёт, и зреет, и болит - как его мы сможем разделить? Не унять, не вынуть... Посмотри - это космос делится внутри. И ссыпает звёздочки в пакет... Тут кому-то хватит на билет. Из цикла К Тэйми 6 Мы всегда об одном с тобой, даже если о разном. Я, как школьница, Тэйми, путаюсь в падежах, А тоска пережмёт мне горло, как каподастром, я стою, смотрю с пятнадцатого этажа - Там звезда и полумесяц на красном, Словно небо опять над Босфором кровит. Я спрошу: "Как мне быть, моя светлая, мой прекрасный?.." А никто мне не говорит. А никто и не скажет (мы это не раз проходили), потому что всё важное, Тэйми, на внутренней стороне. Я пишу тебе это с небес (не поверишь, меня пропустили!) - Десять тысяч над уровнем моря: забудь обо мне... Забывай обо мне понемногу, как все позабыли. Сто минут меня нет на земле - это просто отмерить, в это трудно шагнуть, как с пристёгнутой банждей с моста. На каком языке там всё время смеются за дверью? На каком языке мне всё врут, что отгадка проста? Я им больше не верю. Моё сердце исколото каждой мечетью насквозь. Так вживляют волокна каких-то особенных тканей, так пытаются жить, обновляя истлевшую кость. Если ты что-то знаешь об этом, скажи мне, скажи! Это знание, Тэйми, со мною срастётся и канет. Лишь звезда с полумесяцем в небе дрожит и дрожит... * * * Пэм надевает смешной мешковатый свитер, Грубая вязка, с карманами - здесь и здесь. Старые джинсы, что на коленях вытерты, Стали тесны. В остальные уже не влезть. Этот сутулый мальчик на ней не женится. Ну и не надо: подумаешь! Сам урод! У Пэм задержка три с половиной месяца. И она всё надеется: может, ещё пройдёт. До выпускных экзаменов - уйма времени, Географичка опять невзлюбила Пэм. Что-то всё время ноет в области темени, То ли бейсболка жмёт, то ли груз проблем. Маме не до неё, мама снова в депрессии, Прячет в комоде справку, глядит в окно. В справке написано "фибромиома в прогрессии" - Пэм почитала тайком, но ей всё равно. Ей всё вокруг представляется кинематографом, Ей всё вокруг - одинаковое на вкус. Этот сутулый мальчик метит в фотографы И уезжает в какой-то столичный ВУЗ. Елки не будет. Какие тут, к чёрту, праздники? Нет даже снега толком, всё дождь и дождь. Что он там говорил про "такие разные"? Что он над ней смеялся "чего ревёшь"? Рано темнеет. Мама заходит в комнату, Свет включает - на большее нету сил. И выключает тут же! И думает: "Что это?.. Ну, чёрт побери! Ну кто тебя, Пэм, просил?.." Не возвращайся Не возвращайся, теперь уже больше не нужно. Печаль не применяют наружно... В том море, что нас разделило, у нас и не было шансов. Уже затопило надёжно подходы к вокзалам, И если ты хочешь знать, то дело теперь за малым - Не возвращайся. Любовь - это орган, внутренняя часть тела, И там, где недавно ещё болело, Теперь пустота. Вот такие дела... Любовь - это донорский орган, и я его отдала. Не спрашивай, как я посмела. Ещё нахожу твоё имя в моих дневниках и тетрадях, Но знаешь, тебя к моей жизни никак уже не приладить. Рубцы уже не разгладить. Мой ангел, мой свет, моё нелегальное счастье... Не возвращайся. Из цикла К Тэйми 5 Ну и всё, говорю я, и всё... Мы стоим, как два истукана, Время накрывает нас с головой, выплёскивает за край экрана, И это так удивительно, Тэйми, это так странно. Случилось всё то, чего мы боялись - и ладно, и слава Богу. Кто же знал, что Вечность нельзя откусывать так помногу, Это чревато побочными эффектами - С Вечностью нельзя, как с шоколадными конфетами. И когда мы думали, что становимся поэтами, Нас просто начиняли словами, как нугой и патокой, И каждый думал: "Господи, это же я такой!" - И взмахивал рукой. А сам был даже не тестом, Тэйми, а только мукой... А получится, знаешь как? Вот смотри: Сперва один из нас выйдет на улицу, и у него внутри Оборвётся что-то - не знаю, тромб, струна, чека... или что там внутри бывает? А мимо будут ехать красивые, вымытые трамваи С рекламой какого-нибудь сока, например, или чая, И один из нас будет лежать в снегу, холодея взглядом, Ни рекламы, ни трамваев этих не замечая. И тогда второй из нас выйдет, и ляжет рядом... Что же ты плачешь, Тэйми? Ну, хочешь, не будем об этом. Просто купим себе глобус - совершенно новенькую планету, Сядем в ракету и взлетим со скоростью света. Никаких приборов, никаких билетов. Ну, потому что - всё уже, говорю, всё. Я больше не могу. Посмотри в окно, кто это там лежит в снегу? Кого это там впечатало в хлябь, холодом выгнуло в дугу? Если это не я, Тэйми, то это ты - И, значит, я побегу!.. Но мы стоим, как два истукана, Время накрывает нас с головой, выплёскивает за край экрана, И это так удивительно, Тэйми, это так странно. Из цикла К Тэйми 3 Слушай, слушай, это же глупо - вот так надраться, чтоб всё посметь. С вечера в сердце мерцает золото, утром в башке звенит только медь. Если вечно с изнанки ноет, а с лицевой ещё можно терпеть - Это не жизнь, Тэйми, это такая смерть. Просто однажды от нас уезжают, уходят, и с кем-то живут далеко самые наши любимые - падают в прошлое, как в молоко. И больше оттуда ни звука, ни строчки, ни слова - вообще, ничего! Ты живёшь потом, а в тебе дыра - величиной с тебя самого. Иногда ты в неё смотришь и думаешь: ого!.. Слушай, Тэйми, ведь мы потому так легко проживаем друг друга насквозь, Что ныряем потом в эти дыры, и думаем: ладно, опять не срослось. Не срослось, понимаешь... А в сущности, что там срастётся, что? Если мы изнутри простреляны в три обоймы, как решето. Небеса нависают над нами, как анестезиологи, как врачи, Хочешь - плачь или пой, или смейся, хочешь - стиснув зубы, молчи. Нас сошьют патефонными иглами, в нас проденут такие лучи, Что за этой тонкой материей мир подмены не различит. Ампутация прошлого, Тэйми, ампутация и - культя... Знаешь, что самое странное?.. Что нас и таких хотят. Золотые, бесценные люди к нам приходят, стучатся, звонят. К нам бредут, как по минному полю, тянут руки сквозь наши печали к нам - холодным, пустынным, выжженным... Ну давай мы с тобой выживем! Нас почти уже залатали. Из цикла К Тэйми 2 Кто мы, Тэйми, скажи, как нам себя назвать - Каждый раз, как в последний, ложащиеся в кровать? Не научены ничему, кроме петь, писать и страдать, И разматывать сердце, как пластырь, Чтобы вечно кого-то латать. Мы не лекари и не пекари... мы даже не рыбаки. Но порой нас вскрывает так, что свет пробивает кишки. Тяжелы наши мысли, слёзы легки. Отчего же нам плачется, Тэйми, какая у нас беда? Просто стыдно признаться, как взрослым нам хочется иногда, Чтобы мама и папа любили нас маленьких, там и тогда... Ладно, не думай об этом... так, ерунда. Ты замечаешь, Тэйми, как ночью взмывают над городом наши дома, И летят всё выше и выше? И можно сойти с ума, Понимая, что утром с нами случится не небо, не космос, а та же тюрьма, И мы сходим с ума, но привычно выходим опять из своих квартир, И идём покупать хлеб и кефир. Из своих персональных пустынь шлём друг другу скупые звонки, Из двухкомнатных поднебесий, из чумы, из пурги, из цинги - Мы всё тянем незримые нити, словно пальцы одной руки, Но по-прежнему так далеки... Всё, за что нас полюбят, Тэйми, не сейчас, а когда-то потом, Мы уместим в одной тетради всё целиком. Если нам повезёт, наша музыка останется под потолком колдовать, вынимая душу. Посмотри, я ведь тоже трушу. Но это же вовсе не повод молчать о чём-то таком... Кто мы, Тэйми, скажи, если дарим то смерть, то любовь, то грусть, Я смотрю на нас, слушаю, трогаю, и не разберусь. Всё окажется просто однажды - я взлечу и на звонкие нити порвусь, И рассыплюсь по небу, как ты. Ну и пусть, моя радость... ведь пусть, пусть... Из цикла К Тэйми 1 Что ты знаешь, Тэйми, о других, не таких, как мы, У которых ни трещины нет в середине кормы, У которых тела упруги, рубашки заправленные в штаны, И всегда заточены сабли, и курки всегда взведены, И ни капли чувства вины. Как друг друга они целуют, Тэйми, и зубы у них блестят, Они делают даже не то, что могут, а только то, что хотят, Как идёт им любой цвет и всякий наряд, Как их матери гладят им брюки, а они изнывают от скуки и вечно на чём-то торчат, как отцы их молчат. Знаешь, Тэйми, как их женщины жарки и как легки, как похожи они на тех, о которых ты пишешь стихи, Но внутри у них что-то такое, что лучше тебе не знать, и наутро у них на лбу проступают грехи, и они накладывают мэйк-ап, каждый раз, как только покинут кровать. Если бы, Тэйми, они были такие же точно, как я и ты, Их бы каждая тварь узнавала за три версты, И за ними бы волочилась до самых ворот, И заглядывала бы им в глаза и смотрела в рот, Потому что легко отхватить от чужих щедрот, Когда мясо с изнанки, и прямо вот... Но к чему эти тонкости, если они вокруг беззаботно спят, не разнимая рук, Голоса их хмельны, и податлива плоть у подруг, И пускай они реагируют уже не на смысл, а на звук, но у них не бывает никакого "вдруг"... И ты думаешь, Тэйми, что мы их переживём, Потому что мы верим, и знаем, куда идём, Потому что любовь мы из каждой строки наскребём... Но ты знаешь, Тэйми, несправедливость вся в том, Что они изнутри сияют точно таким же огнём, Как и мы, когда любят друг друга... И мы никогда не поймём, Как у них получилось не выпасть из круга. * * * Бобби, твой сын никогда не пойдёт на войну, Ему не выдадут каску, флягу и патронташ, Он не будет тащить на себе чужую вину, И не выйдёт в расход, Бобби, или в тираж. Во всяком случае, знаешь, он никого не убьёт, И не пойдёт за это ни к ордену, ни в тюрьму. А если кому-то снарядом башку оторвёт, Так то не ему, Бобби, не бойся, то не ему. Твой сын не встанет солдатом в какой-то строй, Не схватит гранату, штык или автомат, Он будет живой (живой ли?), он будет живой! Ты, Бобби, выходит, будешь не виноват. Просто твой сын уже возвратился с войны (есть линия фронта, которой на карте нет), Он проиграл её прямо в утробе твоей жены... Толкай же коляску - у сына промокли штаны, Толкай коляску, Бобби, пропустишь обед. * * * Прошлые связи липнут к памяти, как проказа. Там, где я тебя помню, ты всегда смеёшься. Если бы они знали, как ты мне достаёшься, Они бы не напомнили о себе ни разу. У меня к тебе столько всего уже накопилось - И обид, и претензий, и если однажды Я не проговорю их, не выговорю каждую, То сложу оружие и сдамся на милость. Эти мальчики на тебя похожи анфас и в профиль. Промелькнёт такое в толпе, и сердце рвётся. Мне всего ничего от тебя уже остаётся. Миллиметры сна, миллилитры горького кофе. Зачинали друг друга по-быстрому, как умели. Всё должно было быть не так, а как-то иначе. Говорил: "Детка, ты столько для меня значишь! Мы уедем в Европу!" (добрались лишь до постели). Твоя детка стареет, густо припудривает морщины, Набирается смелости и звонит в Палермо... Четыре долбанных года звонит, наверно, Чтобы услышать оставленного там мужчину. И у неё нет на то ни одной причины. И ей так скверно... невыносимо скверно... * * * Нас учили с тобой потихонечку снашивать сердце, И сомнительный берег менять на надёжный уют, Но мы тратили щедро, и вот уже нечем согреться. Нам когда-то платили любовью. Теперь подают. Ты один у меня, даже если вас было несметно, Ты один у меня, сколько лет ни прошло бы и зим. Заострит наши грифели память почти незаметно, Заострит наши профили время - один за другим... Я тебя не тревожу ни словом, ни сном еженощным - ни к чему... Что могла бы сказать я в защиту свою? Твоё имя забито, как колышек, мне в позвоночник. Там с десяток таких. Или больше. На том и стою. Снежный ангел А если можно как-нибудь вернуться Туда, где наши тени остаются, Чтобы друг друга за руку держать? Ведь мы могли бы просто, как игру... Не говори, я сам себе совру, Я до сих пор не разучился врать. Просмотрим память, словно киноплёнку, Внутри меня ещё ведутся съёмки, И ты - актриса этого кино. А я небрит, я жалок и простужен, Я столько раз уже обезоружен, Что на меня войной идти смешно. И потому ты больше не воюешь. Ты осторожно в лоб меня целуешь, Чтоб не будить, не извиняться чтоб... К утру все крыши заметут метели. И я лежу один в своей постели, Как "снежный ангел", вдавленный в сугроб. * * * Он говорит: "Только давай не будем сейчас о ней, Просто не будем о ней ни слова, ни строчки. Пусть она просто камень в саду камней, И ерунда, что тянет и ноет других сильней, Словно то камень и в сердце, и в голове, и в почке". Он говорит: "Мне без неё даже лучше теперь - смотри. Это же столько крови ушло бы и столько силы, Это же вечно взрываться на раз-два-три, А у меня уже просто вымерзло всё внутри. Да на неё никакой бы жизни, знаешь ли, не хватило". Он говорит: "Я стар, мне достаточно было других, Пусть теперь кто-то ещё каждый раз умирает От этой дурацкой чёлки, от этих коленок худых, От этого взгляда её, бьющего прямо под дых..." И, задыхаясь от нежности, он вдруг лицо закрывает. Только бы не позвонила... Этому впрямь могло быть тысячи разных причин - она звонила ему так же часто, как прежде. После него она знала добрый десяток мужчин. - Не любовь, так хотя бы ревность, - думал он с надеждой. Думал с надеждой, поскольку это был верный знак: женщина - либо собственница, либо ушёл и забыто. Эта была такая, отслеживала каждый шаг, брала на карандаш, и даже довольно открыто учила жить, примеряла к себе на предмет жилетки, ничего такого, но просто иногда поболтать... Их встречи были почти случайны и очень редки, и сколько всё это длилось, он бы не мог сказать. Он бы не мог, у него под лопаткою так же ныло от её голоса, словно нет музыки слаще. Он по ночам изводил коньяк, бумагу, чернила, он считал себя самым никчемным, самым пропащим. А потом она уехала далеко, на другой континент, то ли вышла замуж, то ли что-то такое. Он сперва горевал, конечно, но в какой-то момент стал совершенно счастлив и абсолютно спокоен. Он влюбился, женился, стал отцом и всякое прочее, он готов был поклясться, что забудет, что хватит силы... Но до сих пор иногда просыпается посреди ночи и думает: "Господи, только бы не позвонила!.." * * * И ничего не остаётся, кроме жить, месить пространство, вычитать минуты, и так прощаться с близкими, как будто выходишь на площадку покурить. И сочиняя мир из ничего, и став от боли даже ниже ростом, опять живёшь среди чужих и взрослых, как посреди сиротства своего. Но там внутри, на самой глубине, за самой хрупкой тонкой перепонкой, твоя любовь испуганным ребёнком уже устала плакать обо мне. И в этот сад, и в этот рай кромешный, где так легко друг друга не узнать, где никого - ни после нас, ни между - я в сотый раз иду тебя искать * * * Свет мой, смотри, у моей души прямо по краю расходятся швы, видишь, прорехи стынут. Это так страшно - проснуться живым, тело баюкать, склоняясь за ним, мучиться, что отнимут. Свет мой, останься ещё чуть-чуть, ветер отчаянно ломится в грудь, сердце внутри полощет. Глупое сердце сдали внаём, как мы с тобой помещаемся в нём, как мы там делим площадь? Марфа Петровна из двадцать седьмой снова в глазок наблюдает за мной - память свою волнует. Жил в её сердце когда-то давно Митенька... но отселился в окно. Площадь теперь пустует. Тонкая лодочка в небе плывёт, Митеньку долго везёт и везёт - ни суеты, ни трагизма... Марфе Петровне печально одной, сядет и пишет артрозной рукой длинные нежные письма. Свет мой, такое безлюдье внутри, хоть приходи и что хочешь бери, не возвращай обратно. Я пропишу тебя в сердце моём, а как уеду, останешься в нём. Будь там поаккуратней... * * * Этот дымный город, размытый воздух, где вокзал спиной к пустоте прижался. - Ты не поздно? - спрашивала. - Не поздно. Уходил и больше не возвращался. Всё казалось, лето, а это в гору поднимались воды, смывали небо. - Ты же скоро? - спрашивала. - Я скоро. И кончалось время, и память слепла. Приходи, любить тебя больше нечем, больше нечем биться в грудную клетку. Я теперь на целое сердце легче, я совсем невесомая стану к лету... * * * И никуда не денешься, плачь не плачь, так отворяют облако в полынью, так обнимают мёрзлого в грубый плащ, "всё обойдётся", - скажут, а после пьют... Странное дело - думаешь, всё пережил, чёркаешь календарь или куришь в ночь, тащишь свои долги из последних жил, а вот едва замешкался - не помочь. Странное дело - вымарал каждый слог, где про любовь, про стерпится, про навек... а над тобой склоняется добрый бог и осторожно гладит по голове. И никуда не денешься, злись не злись, но просыпаться будем по одному. Так проживают зиму, как будто жизнь, и потихоньку вносят себя в весну. Весна... Всё начиналось слишком хорошо, так хорошо, что становилось страшно. Я понимала, ты уже ушёл в тот самый день, когда возник однажды. Когда узорно выгорел рассвет и ветви щупальца тянули к свету, был хитроумно выстроен сюжет, расход минут внесён в чужую смету. И город щурился на зеркала, а я ещё не знала, слава богу, что шла весна, уродлива и зла, и даже псы давали ей дорогу. Она ползла, готовая к войне, по проходным дворам сочилась смутой, Она меня искала! Это мне она подмешивала в дождь цикуту. За ней тянулись странные следы - твои следы. О, как их было много!.. Я всё жила в предчувствии беды. И вот она пришла. И слава богу. Из цикла К Тэйми 11 Глянь-ка, Тэйми, над нами вспороли небо - видны просветы. Мы так быстро бежали, что добежали до лета. Глупо думать, что именно так посвящают в поэты - это просто меняют начинку в мирской требухе. Мне так долго хотелось с тобой говорить не об этом, а я снова и снова, как бездарь, о чепухе. За окном темнота, на часах половина второго, тут чихнёшь - и не скажет никто "будь здорова". Это, Тэйми, свобода, точнее, побочный эффект. Иногда не проснулся ещё, а уже понимаешь - хреново. До чего мы с тобою дожились за столько-то лет, для кого бережём это самое важное слово?.. Я таскаю любовь, как бумажную розу в петлице, и она прорастает, хотя не должна бы расти. К нашим окнам давно не слетаются чёрные птицы, нам в толпе не мерещатся больше дражайшие лица, но я знаю, сжимая бумажное сердце в горсти, - целой жизни не хватит на то, чтоб проститься. Слышишь, Тэйми, на стыках стучат и стучат магистрали, это мы уезжаем домой, мы бесследно пропали для себя, для других, для всего, что насочиняли. Даже если и будут ещё остановки в пути, наше время, как рельсы, обрезали и закольцевали. Я боюсь, что уже не сумею сойти. Письмо четырнадцатое (из цикла "К Тэйми") Время, Тэйми, ещё не кончается, время всё водит нас за нос. По утрам выпадаем немые из сна - в этот холод и хаос. Наверху экономят слова, потому нас лепили из пауз. Всё, что хочешь сказать, начерти у меня на груди. Если некуда жить - это просто тебе показалось. Тьма у нас позади не длиннее, чем ночь впереди. От себя не укроешься - будешь везде обнаружен. Город молча глядит, и растерян, и обезоружен, как мы греем друг друга, собой закрывая от стужи, как мы слушаем, дышит ли тот, кто от страха не спит. Ничего не проявится, если мы смотрим снаружи. Погляди в меня, Тэйми, там зреет иной алфавит. Смерть всегда обнимает на поражение, это известно. С каждым разом в песочнице нашей всё менее тесно. Посмотри, как оставшихся месят в упругое тесто, но до выпечки, Тэйми, похоже, расти и расти. Может, Бог потому и затеял всё это из интереса, чтобы легче отслеживать тех, кто черствеет в пути. Одному не плывётся, другому пока не летится: Время водит нас за нос, но всё ещё длится и длится. Что даровано рыбе, возможно, изъято у птицы. Мне неведомо, Тэйми, как действует этот закон. Может, птице однажды зачтётся, а рыбе простится. Может, каждый, о ком мы помолимся, будет спасён. письмо тринадцатое Осталась самая малость, а там уже новый виток... Из арки выходит нищий - степенный осенний бог, глядит на нас, словно царь, не помня, что сир и убог. Никто нас уже не утешит - нельзя налюбиться впрок. Ноябрь, Тэйми, ноябрь. Я знаю его назубок. Тоска по новому снегу, касанье холодных рук... Начертим вокруг кровати спасательный белый круг. Теперь только бег по кругу, давай! А очнёшься вдруг - зима... Где искать друг друга, в какую глядеть дыру? Нас тоже слегка подкрасят, а после совсем сотрут... Я знаю ноябрь на ощупь, на вкус и даже на слух. Он строг, он с собой уводит всегда одного из двух. Мне кажется, всё умирает, когда он во мне звучит. Для всех эпитафий, Тэйми, не хватит могильных плит. Но если ты хочешь, я буду тем, кто в тебя глядит. Из арки выходит нищий - полцарства собрал по рублю. Ноябрь распускает свитер и вяжет ему петлю. Кто знает, как крепко спится бездомному королю, как память ворует лица, где я до утра не сплю, как мы сиротеем, Тэйми, от каждого "не люблю". Ты сам себе друг и недруг, и сам себе рай и ад. Во что бы мы ни играли, нас выследят и разлучат. Нас вынут из этой жизни и вылепят, что захотят. Но я обещаю, Тэйми, когда я вернусь назад, оттуда, издалека, названья чему не знаю, из страшного запределья, которого не бывает, откуда уже не ждут и встречи почти не чают... Я буду с тобой, обещаю. Письмо четырнадцатое (из цикла "К Тэйми") Время, Тэйми, ещё не кончается, время всё водит нас за нос. По утрам выпадаем немые из сна - в этот холод и хаос. Наверху экономят слова, потому нас лепили из пауз. Всё, что хочешь сказать, начерти у меня на груди. Если некуда жить - это просто тебе показалось. Тьма у нас позади не длиннее, чем ночь впереди. От себя не укроешься - будешь везде обнаружен. Город молча глядит, и растерян, и обезоружен, как мы греем друг друга, собой закрывая от стужи, как мы слушаем, дышит ли тот, кто от страха не спит. Ничего не проявится, если мы смотрим снаружи. Погляди в меня, Тэйми, там зреет иной алфавит. Смерть всегда обнимает на поражение, это известно. С каждым разом в песочнице нашей всё менее тесно. Посмотри, как оставшихся месят в упругое тесто, но до выпечки, Тэйми, похоже, расти и расти. Может, Бог потому и затеял всё это из интереса, чтобы легче отслеживать тех, кто черствеет в пути. Одному не плывётся, другому пока не летится: Время водит нас за нос, но всё ещё длится и длится. Что даровано рыбе, возможно, изъято у птицы. Мне неведомо, Тэйми, как действует этот закон. Может, птице однажды зачтётся, а рыбе простится. Может, каждый, о ком мы помолимся, будет спасён.