скачено с сайта "Блики Тишины" - http://bliki.narod.ru по всем вопросам обращаться: bliki@bk.ru при использовании стихов: Авторство оставлять - обязательно e-mail Автора при наличии - указывать обязательно ссылка на сайт - желательна. ============== Алька Кудряшева (Изюбрь) (Санкт-Петербург) http://izubr.livejournal.com * * * И пока тебя под корень не покорежило, не согнуло от ночных неживых звонков, будешь пить себе с Олегами и Сережами, будешь верить в то, что было тобой нагрежено и не ведать, сколько хрустнуло позвонков. Ты считай их, сколько выбыло, сколько ранило, скольких в панике увел от тебя конвой. Ты уже давно отпела их, отэкранила, ты давно уже решила играть по правилам, но пока еще не выбрала за кого. Может, хватит столько ерничать и пинаться-то, а потом ночами плакать по именам, принимай как есть, любые реинкарнации, ведь пока тебе глумливо и девятнадцато, и тебе пока что нечего вспоминать. А когда-нибудь ты будешь сидеть на лавочке и честить за нравы местную молодежь. Но сейчас-то на кого ни посмотришь - лапочки, а тебе всегда смешно и пока до лампочки, так иди - пока не знаешь, куда идешь. И пока тебе не скажут порядком явочным подождать у входа с посохом и сумой, будешь девочкой с абрикосовой шейной ямочкой, с золотистой мелкостриженной кутерьмой. И пока везде в кредит наливают кофе там, улыбаются, взлетают под потолок, ты бредешь по лужам этаким Холден-Колфилдом, и в любое слово веришь, как в эпилог. А тебе такая жизнь на халяву дарится, что грешно ее без пользы сдавать в утиль, у тебя слова блестящие в горле давятся, у тебя такие пальцы: кто попадается, никогда уже не может из них уйти. Ты не лучше всех, обычная, в меру резвая, синяки под глазами, кашель, спинная боль, просто как-то так случилось, что Он, не брезгуя, втихаря изволил выдохнуть две скабрезности, и одна, вот, в ноябре родилась тобой. Над тобой огни вселенные не удвоятся, не разрушится какая-нибудь стена, просто Он созвал свое неземное воинство и решил на миг тебя окатить сполна. А тебя учили - нужно смотреть и взвешивать, чтобы вдруг потом не вылететь из игры. Но вокруг апрель и небо - какого лешего, у тебя такое сердце, что хоть разрежь его - всё равно должно хватить на десятерых. Так что ты глотай свой кофе и вишни льдистые, а ударили - так всхлипни и разотри. И запомни - где-то есть еще тот, единственный, кто живет с такой же шуткою изнутри. * * * Назад в будущее Я тут недавно встретила своё прошлое - оно всё так же сидит перед компьютером и у него всё те же царапинки на запястье. Знаешь опять весна, а я снова брошена, то есть всё та же - мелкая, неуютная, красные щеки и руки в чернильной пасте. Время не режет - просто меняет рейтинг, Вроде бы был ребенок - теперь божок, Холодно, - плачет, - холодно мне, согрейте Только ухватишь за руку - обожжет. Слушай, до нас ему, в общем-то, мало дела, Так, проходя, морщинку смахнуть с чела, Знаешь, я даже как-то помолодела, Снова линяю в гости по вечерам. То есть бежать, бежать - и всегда на старте, Вроде бы так старалась, жила, росла, Помнишь была такая - ни слов, ни стати, Вот и теперь примерно такой расклад. Даже неясно - девочка или мальчик, А разобраться так и не довелось. Помнишь, ходил дракончик, ночной кошмарчик, Зыркал недобро, цепко из под волос. Брызгалась лампа искорками в плафоне, Ноги росли, плыла голова, а ты, Жил у меня паролем на телефоне - Те же четыре буквы - для простоты, Слышишь - ее не трогать, она укусит, Или засадит в горло свою любовь, Время меня застало на третьем курсе, Дав мне четыре года побыть любой. То есть побыть собой. Ну, скажи на милость, Дергалась, терпыхалась - и хоть бы хны. Ты вот ну хоть на чуточку изменилась, Кроме короткой стрижки в разводах хны? Видимо, слишком мало тебя пороли, Мало стучали в темечко мастерком. Ходишь, запоминаешь, его паролем, Мечешься, забываешь его стихом. Время не лечит - просто меняет роли, После спектакля - тот же виток судьбы. Если ты набиваешь его паролем, Значит, ты не сумеешь его забыть. Что же, не веришь? Радуйся, смейся, спейся, Мучайся, трепыхайся, на том стоим. Только ты снова щелкаешь по бэкспэйсу, Только он снова снится тебе своим. * * * И когда ты будешь плакать, что скоро двадцать, то есть четверть жизни вылетела в трубу, не умеешь ни общаться, ни одеваться, и не знаешь - а куда тебе вдруг деваться, только богу плакаться на судьбу. И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены, а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой - а тебя из печки вытащат обожженной и оставят остужаться на холодке. И когда тебе скажут - хочется, так рискни же, докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь, что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже, выберешься из книжек - и тебя ударит мартом по голове. И вода, и этот воздух горячий, блядский, разжиженье мозга, яблоки в куличе. И друзья, которые всё же смогли добраться, обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече. Ты уже такая уютная - в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин, несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко, и звенит трамвай и сердце твое трещит. А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена, ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем, на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет. И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща. Твой роман не пережил никаких редакций, вы вообще такие дружные - обрыдаться, то есть даже разбегаетесь сообща. Ноль седьмое счастье, двадцать седьмое марта, голубое море, синие паруса. Ты заклеиваешь конверты и лижешь марки, солнце бьется наверху тяжело и марко, и густым желтком стекает по волосам. * * * Она раскрасила губы огнем карминным, чтоб стать, как все, чтоб быть - под одну гребенку. Она отвыкла, чтобы ее кормили, она выбирает ежиков в "Детском мире" - и продавщицы спрашивают "ребенку"? Ее цвета - оранжевый с темно-синим, она сейчас тоскует, но тем не менее она умеет выглядеть очень сильной. Она давно не казалась такой красивой - чтоб все вокруг шарахались в онеменьи. Не то чтоб она болеет - такое редко, ну, раз в полгода - да и слегка, негромко. А вот сейчас - какие ни ешь таблетки, в какие ни закутывайся жилетки - царапается, рвет коготками бронхи. Она обживает дом, устелив носками всю комнату и чуточку в коридоре. Она его выкашливает кусками, она купила шкафчик и новый сканер, и думает, что хватит на наладонник. Ее любимый свитер давно постиран, она такая милая и смешная, она грызет ментоловые пастилки, она боится - как она отпустила - вот так, спокойно, крылышек не сминая. Она не знает, что с ним могло случиться, кого еще слова его доконали. Но помнит то, что он не любил лечиться, и сладкой резью - родинку под ключицей и что он спит всегда по диагонали. Она подругам пишет - ты, мол, крепись, но немного нарочитым, нечестным тоном, разбрасывает по дому чужие письма, и держится, и даже почти не киснет, и так случайно плачет у монитора. Она совсем замотанная делами, она б хотела видеть вокруг людей, но время по затылку - широкой дланью, на ней висят отчеты и два дедлайна, и поискать подарок на день рожденья. Она полощет горло раствором борной, но холодно и нет никого под боком. Она притвориться может почти любою, она привыкла Бога считать любовью. А вот любовь почти что отвыкла - Богом. Всё думает, что пора поменять системку, хранит - на крайний случай - бутылку водки. И слушает Аквариум и Хвостенко. И засыпает - больно вжимаясь в стенку - чтоб не дай Бог не разбудить кого-то. * * * Excuse me А.Д. Помнишь, как это - солнце за кромкой леса, серые скалы, родинка у виска. Ветер смеется, прыгает, куролесит, ветер втыкает палки в мои колеса, красит коленки пятнышками песка. Мне бы замерзнуть, сжаться, а я стекаю, и извиняюсь, зная, что я права. Жизнь наконец осознала, кто я такая, жизнь поняла, куда я ее толкаю и отобрала авторские права. Помнишь ли эти дни, локотки в зеленке, дергала струны, снашивала колки. Физика на коленке - как на продленке, помнишь, ты называешь меня Алёнкой, я огрызаюсь - Алька и никаких. Кажется, я жила на проспекте Славы, Мити или Володи, давным-давно. Как я дрожала - только не стать бы старой, как я тебя встречала, возле состава, как мы лакали розовое вино. Помнишь, как в марте мы открывали рамы, тусклые дни соскабливали со стен. Как я теряла зимние килограммы, точная съемка, яркие панорамы, помнишь, как я любила тебя - совсем. Вот я сижу за стойкой ночного бара, тупо считаю трупики сиграет. Помнишь - а каждый вечер, как после бала, как я со всех страниц себя соскребала и оставляла рядом с тобой гореть. Помнишь, или не помнишь, а было сколько теплых ночей, невыдержанных утрат. Как мы с тобой валились в чужую койку, между симфоний, между дневных осколков и засыпали в позе "сестра и брат". Как я ждала осеннего ледостава, как я в ночи молилась за наш союз... Господи, кто бы понял, как я устала, Господи, кто бы понял, как я боюсь. * * * Ты стони над ней, ты плачь по ночам над ней, или что там еще умеешь - тебе видней, а меня не слушай, я-то давно на дне, Уже сорок дней. А она рыжа в кудрях, а она тонка, а она открывает дверь тебе до звонка, а она легка в кости и в руках мягка - И нашла себе дурака. Ты в обиду ее не даешь, ты вообще хорош, ты пуд соли ешь, последний ломаешь грош, ты ее защищай от бури и от порош, А меня не трожь. Вам-то в рай, вам нынче каждый дворец - сарай, примеряй ее, придумывай, притирай, ты в ее огне, в руках у нее сгорай, А меня - сдирай. Ты бросай плащи под ход ее колесниц, ты пиши ей "только без меня не усни", ты мотайся по дорогам и падай ниц От ее ресниц. Вырезай меня, под горло, под корешок. закрывай на ключ, остатки сложи в мешок, Если был вопрос - то он навсегда решен, А ответ смешон. Ты иди себе, не смотри, как я здесь стою, Ты, дурак, мою пригрел на груди змею, думал, я хожу по струнке, всего боюсь, А вот я смеюсь. Так что ты ее люби, кувыркайся с ней, езди в лес, ходи ботинками по весне, обнимай ее, прижимайся еще тесней, А со мной - не смей. А она в такие верует чудеса, пусть она запомнит все твои адреса, у нее в глазах открытые небеса, У меня - джинса. Только ты ее не пусти, ты сжимай в горсти, пусть она у тебя не плачет и не грустит, а когда она устанет тебя пасти - Ты ее прости. Пусть она тебя разденет, пусть оголит, ведь она живет, внутри у нее болит, пусть она тебя возрадует, окрылив, Для моих молитв. * * * Вот допустим, ему шесть, ему подарили новенький самокат. Практически взрослый мальчик, талантлив и языкат. Он носится по универмагу, не разворачивая подарочной бумаги, и всех вокруг задевает своим крылом. Пока какая-то тетя с мешками по пять кило не возьмет его за плечи, не повернет лицом, и не скажет надрывным голосом с хрипотцой и: "Дружок, не путайся под ногами, а то ведь в ушах звенит." Он опускает голову, царапает "извини" и выходит. Его никогда еще не ругали. Потом он растет, умнеет, изучает устройства чайников и утюгов. Волосы у него темнеют, он ездит в свой Петергоф, он рослый не по годам, и мать за него горда и у первого из одноклассников у него пробивается борода. То есть он чувствует, что он не из "низких тех", в восемнадцать поступает в элитнейший Политех и учится лучше всех. Но однажды он приезжает к родителям и застает новорожденную сестренку и сестренкину няню. Она говорит: "Тихо, девочка спит." Он встряхивает нечесаной головой и уходит и тяжко сопит, он бродит по городу, луна над его головой - огромный теплый софит. Его еще ниоткуда не выгоняли. В двадцать пять он читает лекции, как большой, его любят везде, куда бы он ни пошел, его дергают, лохматят и теребят, на е-мэйле по сотне писем "люблю тебя", но его шаблон - стандартное черта-с два, и вообще надоела, кричит, эта ваша Москва, уеду туда где тепло, и рыжее карри. И когда ему пишут про мучения Оль и Кать, он смеется, и сообщает: "мне, мол, не привыкать". Он вообще гордится тем, что не привыкает. И, допустим, в тридцать он посылает всё на, открывает рамы и прыгает из окна - ну, потому что девушка не дала или бабушка умерла или просто хочет, чтобы про него написали "Такие дела", или просто опять показалось, что он крылат - вот он прыгает себе, попадает в ад, и оказывается в такой невероятно яркой рыже-сиреневой гамме. Всё вокруг горят, страдают и говорят, но какой-то черт ворчит: "Погоди еще." и говорит: "Чувак, не путайся под ногами." И пинает коленкой его под зад. Он взлетает вверх, выходит, за грань, за кадр. Опирается о булыжник, устраивается на нем уютно, будто бы на диванчике. Потом поднимает голову. Над головой закат. И он почему-то плачет, и тычется носом в пыльные одуванчики. * * * Такие слишком медовые эти луны, такие звезды - острые каблуки, меня трясет от каждого поцелуя, как будто губы - голые проводки, а мне бы попивать свой чаек духмяный, молиться молча каждому вечерку, меня крутили, жили, в ладонях мяли и вот случайно выдернули чеку, за это даже в школе бы физкультурник на год освободил от своей физры, меня жует в объятьях температурных, высинивает, выкручивает навзрыд, гудит волна, захлестывает за борт, а в глазах тоска, внутри непрерывный стон, но мне нельзя апрель - у меня работа и курсовик пятнадцатого на стол. Играю свои безвыигрышные матчи, диктую свой отточенный эпилог, чтоб из Москвы приехал прекрасный мальчик, и ткнулся носом в мой обожженный лоб. А дома запах дыма и вкус ванили, а дом-то мал и грязен, как я сама, а мне не написали, не позвонили, не приоткрыли тайные закрома. Таскаюсь по проспектам - как будто голой, да вот любой бери меня не хочу - и город цепко держит клешней за горло, того гляди задушит через чуть-чуть, приду под вечер, пью, залезаю в ванну, как тысячи таких же как я девиц, а что у вас немедленно убивало, здесь даже не хватает на удивить. И это не любовь - а еще покруче, всё то, что бьет наотмашь, издалека. Такие слишком синие эти тучи, такие слишком белые облака. Ребята, мой плацдарм до травинки выжжен, разрытые траншеи на полдуши. Ребята, как же я вас всех ненавижу, всех тех, кто знает, как меня рассмешить. Вы до конца на мне затянули пояс, растерли закостенелое докрасна, а после - всё, свободна, билет на поезд и поезжай в свой Питер. А в нем весна. Но мне в большом пакете, сухпай на вынос отдали, нынче кажется, всё на свете, мне б успокоить это, что появилось хоть выносить, оставить в себе до смерти. Да вы богатыри - ведь пробить непросто махину эту - а по последней версии сто шестьдесят четыре живого роста, полцентнера почти неживого веса. Да я вернусь, когда-нибудь, да наверно, опять вот так, минуточкой, впопыхах, но у тебя очки и немножко нервно и волосы - специально, чтоб их вдыхать. И как я научилась при вас смущаться и хохотать до привкуса на губах, как вы так умудряетесь помещаться в моей башке, не большей чем гигабайт? В моих руках, продымленных узких джинсах, в моих глазах, в прожилочках на висках, как удалось так плотно расположиться, и ни на миг на волю не отпускать? А жизнь совсем иначе стучит и учит - не сметь считать, что где-нибудь ждут-грустят. Как вы смогли настолько меня прищучить, что я во сне просыпаюсь у вас в гостях? Ведь я теперь не смогу уже по-другому, закуталась в блестящее волокно. Такие слишком длинные перегоны, такой свистящий ветер через окно. Уйдите и отдайте мое хмельное, земное одиночество, мой фетиш. А может быть я просто немножко ною, чтобы проверить, всё ли ты мне простишь. * * * И если Богу нужны гимнасты - он точно выберет нас с тобой, таких крикливых и голенастых, и вечно ржущих наперебой, таких совсем сотворенных наспех, на спор, придуманных на слабо. Не тех, кто пьет здесь Мартини Бьянко и кормит розовых поросят, а нас, спокойно сопящих в ямке от силы метр на пятьдесят, таких, что режет в глазах - так ярко, штанами по ветру парусят, лисят, зубастых смешных крысят. И если Богу нужны артисты, танцоры, клоуны и шуты, паяцы в шапочках золотистых, то это, ясно же, я и ты. Как брызги чьей-то неловкой кисти на приготовленные холсты, напортить, прыгнуть и укатиться, пока художник ушел в кусты. Обнять, смеяться до немоты. Не тех, что смотрит с тоской мадоньей сквозь непроглядные облака, а нас - ведь нас не сыскать бездомней, больней, безвыходней и бездонней, мы спим на теплых его руках. Мы знаем запах его ладоней - полыни, пота и молока. Мы не покинем его пока. Бери нас, Боже, скорее, ну же, бери в гимнасты, в шуты бери. Тебе же вряд ли совсем не нужен огонь, живущий у нас внутри, хоть на секундочку посмотри. Господь молчит, я хочу купаться, вокруг прозрачно и горячо. Смешно и сладко немеют пальцы, когда ты тычешься мне в плечо. Господь поймал нас еще мальками и каждый миг разделил на два. Вода шумит, огибая камни, шуршит нечесаная трава. И пахнет солнцем и васильками твоя пушистая голова. * * * Не колышется, не шевелится, не подвинется, у зимы ввиду, у снега на поводу, слышь, малыш, я уже не знаю, во что всё выльется: в ядовитую ртуть, в сверкающую слюду, где очнешься - в Нью-Йорке или где-нибудь в Виннице, в чьей постели, в чьих ладонях, на чью беду. Я боюсь, что тебя не хватит не только вырваться - но и даже отпрыгнуть, когда я вдруг упаду. В этом войске я почетная злополучница, многолетний стаж, пора открывать кружок. Здесь не будет времени пробовать или мучиться, ждать, пока другой осмелится на прыжок. Видишь, милый, по-хорошему не получится, тут сперва глотай - а после лечи ожог. И сначала ты выходишь себе со знаменем - наклоняешься с другого конца стола - я-то знаю, ты давно уже без сознания и в груди твоей застряла моя стрела. Закружатся, завальсируют шпили, ратуши, голубые сосны, звездчатый хризолит, я насню тебе сегодня морские ракушки и канатную дорогу через залив, дни летят, смеются, щелкают, будто семечки, брось монетку, не считать на воде кругов, две усталые ладони на теплом темечке, бесконечно-мокрый ветер вдоль берегов. Мы гуляем фонарями, дождями, парками, инспектируем устройство дверных щеколд, греем ветер золотыми твоими патлами. Утыкаюсь теплым носом между лопатками, острие стрелы привычно поймав щекой. Суета и осень, дымка, дурная практика, теплый кофе пополам на двоих в ларьке, шоколадка разломалась на сто квадратиков, что один за другим растаяли в кулаке. Время лечит лучше самых полезных выдумок, голова в порядке, в сердце зарос проем, чтоб забыть тебе сегодня на вырост выданы новый дом, другой автобус, чужой район. Ты очнешься утром, выдохнешь "утро доброе", Удивленно глянешь - кто это тут лежит? Я увижу круглый шрам у тебя под ребрами. И в который раз попробую пережить. * * * А она говорит: "Иди уж тогда один, или с кем угодно - но всё-таки ты иди, а таких, как я, говорит - в общем, пруд пруди, миллион на рупь." Он смеется: "Я пригрелся к твоей груди, хоть целуй меня, хоть в ад за собой веди, а уйти решишь - так всё же предупреди, я тогда умру." А она говорит: "Куда тебе - умирать? Ведь тебе играть и публику собирать, ты аккордом бей и диски свои пирать, а меня - пусти." Он вздыхает: "Ну, вот как тебе объяснять - ведь с тобой проститься - то же, что кожу снять, как в ладони стрекозу закрутить и смять, как дитя растить" А она говорит: "Куда мне теперь к тебе? Ты герой, - говорит, а я выскочка и плебей, вот играй, говорит теперь на свой трубе - открывай свой счет". Он рыдает и поет, как ночной прибой: "Ну вот, хочешь, - говорит, - разобью гобой, мне плевать, - говорит - вот я ведь уже с тобой, так чего ж еще? Я ведь с музыкой, - говорит, всё веду войну, я кричу в ее горячую пелену, мол, прими, говорю, впусти, мол еще одну, по знакомству, так. А она говорит: "Мы вместе, а я нигде, я сушу слова на старой словороде, я копаюсь в их горячей гнилой руде, но опять не так" Я ведь вечно пораженщина - говорит, я живу - да вот внутри у меня горит - у меня ведь дистония, нефрит, гастрит - ну, куда до вас. Он хохочет: "Да, в обиду тебя не дашь, но когда ты, дорогая, меня продашь, то купи бумаги нотной и карандаш, я впишу тебя в этот вальс. Я впишу тебя в свой солнечный разнобой, тонким контуром, щекой на ветру рябой, в этот свет, далекий страшный и голубой, в эту даль и боль Чтоб когда захочешь - быть тебе не одной, чтобы быть тебе и нотами и струной, у тебя выходные, а у меня входной, но ведь я с тобой. Я шепчу ей, что кончается тишина, что смешна вина, что чаша полна вина, что заря бледна, что ночь впереди темна. Что закат - в дугу.. Я шепчу ей, что пою ее и кляну. Что я ради нее, что хочешь, переверну. Что боюсь ее, никому ее не верну. И она тихонько рождается между губ. * * * Девочка научилась расправить плечи, если взять за руку - не ускоряет шаг. Девочка улыбается всем при встрече и радостно пьет текилу на брудершафт. Девочка миловидна, как октябрята - белая блузка в тон, талисман в кулак. у нее в глазах некормленые тигрята рвут твой бренный торс на британский флаг То есть сердце погрызть - остальное так, Для дворников и собак. А у девочки и коврик пропылесосен (или пропылесошен?), плита бела. Она вообще всё списывала на осень, но осень кончилась, а девочка не ожила. Девочка выпивает с тобой с три литра, смеется, ставит смайлик в конце строки, Она бы тебя давно уже пристрелила, но ей всё время как-то всё не с руки, То сумерки, то попутчики - дураки, То пули слишком мелки. У девочки рыжие волосы, зеленая куртка, синее небо, кудрявые облака. Девочка, кстати, полгода уже не курит, пробежка, чашка свежего молока Девочка обнимает тебя, будто анаконда, спрашивает, как назвали, как родила. Она тебя, в общем, забыла почти рекордно - два дня себе поревела и все дела. Потом, конечно, неделю всё письма жгла. И месяц где-то спать еще не могла. Девочка уже обнимает других во снах о любви, не льнет к твоему плечу. Девочка уже умеет сказать не "нахрен", а спасибо большое, я, кажется, не хочу. Девочка - была нигдевочкой, стала женщиной-вывеской "не влезай убьет". Глядишь на нее, а где-то внутри скрежещется: растил котенка, а выросло ё-моё. Точнее, слава богу уже не твоё. Остальное - дело её. .... А ей говорили - дура, следующего так просто не отпускай. Ты наори на него и за волосы потаскай. А то ведь видишь - какая теперь тоска, Поздравляешь её "здоровья, любви, вина" А её так тянет ответить: "Пошел ты на" И дергаться, как лопнувшая струна. А с утра ей стресс, а после в метро ей транс. В пору кинуться на пол и валяться там, как матрас. Декабред - это бред, увеличенный в десять раз. И она смотрит в себя - и там пустота, пустота, пустота, Белее любого безвыходного листа, И всё не то, не то и она не та. И щека у нее мягка и рука легка, И во всем права, и в делах еще не провал. В следующий раз она будет кричать, пока Не выкричит всё, чем ты ее убивал. ---- А я сижу в ночи, и собака лает, так жалобно - куда уж там соловью, Дедка Мороз, я пишу тебе соком лайма, кефирчиком залью и дымком завью. Будешь читать - пожалуйста, пожелай мне вырубить это чертово ай-си-кью. Столько народу в четыре утра в онлайне - страшно за их налаженную семью. * * * Трилогия перед годом (цепочка ассоциаций) Нет, не то чтобы надоели, но утомили, ни на шаг от них не уйдешь, если грош подашь. Я рискую завязнуть насмерть в их плотном мире, в этом вязком, падком на страсть и ночную блажь. В жарком, потном, как овчина, горячем доме, в горловых, межвздошных, ласковых их словах, я-то думал их выпиливать в халцедоне, в ре-миноре, с придыханием в каждой доле, а сквозь них - потоки в тысячи киловатт. И она так жадно сжимает меня в ладони, чтоб цепочка не мешала ей целовать. Нет, не то чтобы утомили, но сколько можно, третий лишний, первый главный, я ни гу-гу, я задержан на бесхитростной их таможне пограничниками рук и борзыми губ, не позволено быть лишним в мерцанье плоти, лезть им в рот (который по классике цвета rot), помнишь, как там было, миф о жене и Лоте, ноги вместе, руки в стороны, взгляд вперёд, нынче вечер, окна в сказочном переплете, я вернусь, услышав шелест пальто в полете, вздох - она берет со стола берёт. Нет, не то чтобы сколько можно, но очень больно отвернуться, улыбнуться и отпустить, мне потом не хватит мячиков волейбольных и имбирных леденцов, чтобы их спасти. Ведь она уже кого-то боготворила, шила платья, тот порой приезжал гостить, слишком помню, как она со мной говорила, со слезами перемешивая в горсти. Но пока она смеется, себе в основу положив, что завтра сбудется завтра лишь. Я гляжу на них печально и чуть сурово. Может быть мне просто завидно, право слово, наблюдать за силуэтами в чуть лиловых помутневших окнах пряничных их жилищ. __________ А у нас декабрь, но вокруг по-вешнему Сыро и горячо. Я захожу домой и вешаю Голову на крючок. Чайник вскипает, на окнах вязью Странные письмена. Господи, если ты вдруг на связи, - Как она без меня? Господи, лучшее, что ты выдумал, Сделано из ребра. Выдуто, выверено и выдано, Чай на губах мешается с выдохом Теплого серебра. Господи, дай ей пути лучистые, Лучшие из твоих. Если нам вдруг на двоих расчислено, Я обойдусь, но чтоб ей по-честному Счастья за нас двоих. Чтобы она не видела черного В розе твоих ветров. Чтобы хоть раз забыла про чертово Злое своё метро. Чтоб миновали ее трущобы, Изморозь, гарь и ил, Чтобы играл Михаил и чтобы Подыгрывал Гавриил. Господи, я всё словами порчу, Истина не в речах, Весной, когда набухают почки, Может быть, ты проверишь почту И прочтешь белизну плеча, И щека ее горяча И она прикусывает цепочку, Чтобы не закричать. ______ Чтобы не расплескать - прикрываю лоб рукой, чашку себе из ладони соорудив, утро пригрелось русым пушистым облаком к солнечной невыспавшейся груди. Я не пойму, что было со мною до него, как я жила, и в чьих я спала домах. Если он позвонит, я подпрыгну до неба, если не позвонит - позвоню сама. Мир нараспашку, на поводке серебряном Бог задремал, уставший меня учить. Если погладить теплый хребет поребрика - сытой довольной кошкой асфальт урчит что-то дикарско-латино-американское, чтобы вдохнуть на миг - и живешь едва. Девочка отчего ты всё ходишь в каске, а? Чтобы от счастья не лопнула голова. Реки синеют, где-то вдали тоскливая толстая чайка хрипло лажает блюз. Если он меня любит - то я счастливая, если же нет - ну, я-то его люблю. Мы еще обрастем нежилыми стенками в стылом ветру, но нынче-то поутру всё, что мы нажили общего - это терпкая черная теплота меж сплетенных рук. Вот я иду по поребрику, как по лучику, с богом в ладони, с искрами вместо глаз. _____ Может быть всё и правда у них получится. Главное, чтобы цепочка не порвалась. Экстренное мытье мозга Не бойся, милый, это как смерть из телека, воскреснешь, вылезешь где-нибудь через век, ведь это даже не вирус, а так, истерика, суббота-утречко, надо уже трезветь. Пора идти, в пакете в дорогу бутеры, расческа, зеркало - господи, это кто?.. На улице не морозно, но мерзко - будто бы хмельное небо вырвало на пальто. Ну что ж, спокойно, с толком, поднявши голову, на остановку, правильно, не спеши, так хорошо - не видно ни сердца голого, ни розовой недомучившейся души. Вот так проходят эти, почти-осенние, почти совсем живые пустые дни, которые начинаются воскресением, кончаясь так, как тысячи дней до них, их не удержишь в пальцах - уж больно скользкие, бездарная беззастенчивая пора, ты приезжаешь вечером на Московскую, а уезжаешь с Автово и вчера. Друзья живут, хоть плохо, но как-то маются, а ты чем хуже, тоже себя ищи, один качает мышцы и занимается, другая, вот, влюбляет в себя мужчин. Пойди помой посуду - работа та еще, отправься в лес, проспаться, пожрать, поржать. А ты стоишь зубами за мир хватаешься и думаешь, что он будет тебя держать. Ты думаешь, ты такой вот один-единственный, такой вот медноногий смешной колосс, который хочет нырнуть в ее очи льдистые и спрятаться в рыжем танце ее волос. Что ты один молчишь ей срывным дыханием и молишься нецелованному лицу, что ты готов сгореть за ее порхание, за голоса крышесносую хрипотцу. Она ведь вечно вместе, всегда при свите и она ведь пробежит по твоей золе. И самый ужас в том, что она действительно прекрасней всего прекрасного на земле. И что тебе расскажешь - посуда вымыта, за окнами злые темные пять утра, не вытянута, не вымотана, не вынута из рыхлого измочаленного нутра та нитка, нерв из зуба, живая, чуткая, свернувшаяся в горячий больной клубок, которую те, кто верят хоть на чуть-чуть в нее смущенно в своих записках зовут "любовь". Который раз - и мимо, а нитка тянется, и трется о бессмысленные слова, вот так ее когда-нибудь не останется - и чем тогда прикажешь существовать? Потом-потом-потом, а пока всё пенится, барахтается у боли своей в плену, не трогай, пусть подсохнет, еще успеется проверить, дернуть заново за струну. И ты опять расплачешься, раскровавишь всё, почувствуешь, как оно там внутри дрожит. А вот сейчас ты выпрямишься. Расправишься. Войдешь в автобус. Встанешь. И станешь жить. * * * Кого - неважно, жучка, букашку, ласкаться, трогать сердечной мышцей, кого не важно - хотя бы кошку, чтоб кто-то просто дышал в подмышку. Кого - неважно, пыльцу, песчинку, живое, ищущее, конечно, кого - неважно, щенка, мужчинку, до боли, рядом, щемяще, нежно. Под влажным небом - весенним спиртом, куда мне деться, куда лучиться, я тоже - кошкой, пушистой спинкой, ну, чтоб приткнуться к кому случится. Без слез, без выдохов, без печали, лечиться чаем, трамваем мчаться, звенеть ключами, дрожать плечами, качаться, чаяться, не кончаться. Звенеть неистовей, жечь причастьем, чуть воровато ловить улики чужого солнца, чужого счастья в любой случайной полуулыбке. Искать красивых, земных, далеких, желать полвека вот так гореть им, и зимний воздух давить из легких вишневым запахом сигаретным. Я улетела, почти пропала, вот так нелепо, чуть-чуть по-детски, курьер приносит букет тюльпанов на голубой Университетской. Шутить, насмешничать, развлекаться... С цветами? Аля? Ну, как же... Вы ли? Дивится бабушка возле кассы - такие свежие, как живые. Я не такая, как ты придумал, я не умею всю жизнь прощаться, и хватит мне говорить - приду, мол, - ведь ты умеешь не возвращаться, я не могу так - чтоб всё застыло, когда вокруг пустота и ветер, махни рукой, поцелуй в затылок, оставь мне голубя на конверте. Ну, отпусти меня, ну прости мне, такой подарок - весной, под елку. А то сижу в чистоте простынной - и сердце прыгает воробьенком. Тебе ж не жалко - на самом деле, ну, на минутку, ну на денек-то. Чтоб я заснула - хоть раз в неделю - не оглушительно одиноко. * * * Ты рисуй, девочка, небо пошире, солнышко глазастое желти, не жалея, Дети девяностых стали большими, тоже выбирают потяжелее. Ты рисуй, девочка, открытые ставни, ты рисуй, девочка, горе - не беда, Ты рисуй, девочка, кем ты не станешь, как ты обрастаешь словом "когда". Ты рисуй, девочка, жаркие страны, голубые елочки, город весной, Оставайся, девочка, юной и странной, зубиком младенческим под десной, Ты не бойся девочка, это лото же, повезло с карточкой - значит, победил Тяжело мне, девочка, и светло тоже, так рисуй, девочка, краски разводи. Ты рисуй, девочка, золотой остров, у твоей кисточки нужный нажим, Стали большими дети девяностых, тоже научились правильно жить. Ты рисуй, девочка, вязкие кошмары, ты рисуй, девочка, дымку на морях, Вроде всё нормально, а тебе мало, у твоей мамы седина в кудрях. Ты рисуй, девочка, позабудь об этом, ты рисуй летом Казанский собор, Мама твоя плачет, что ты стала поэтом, плакала бы лучше, что ты стала собой. Ты бери, девочка, кальку и ватман, чтобы размахнуться во всю длину. Заходи, девочка, заходи в ад мой, я тебя огнем своим прокляну. Мир хороший, девочка, только для взрослых, он красивый, девочка, хоть и грубит. Ты старайся, девочка девяностых, младшая сестренка моих обид, Ты рыдай, девочка, всем, кто не дожил, все свои молитвы на листочке спрессуй. Ты рисуй девочка, ты ведь художник, ты рисуй девочка, только рисуй. Ты играй, Господи, в шахматы и нарды, ты вози, Господи, на печи Емелю, Не давай мне Господи, того, что мне надо, дай мне только Господи, понять, что имею. Колыбельная Мне бы имя твое шептать, но под ребрами боль шипит. Как-то некогда больше спать, если некуда дольше пить. А у нас за окном всё снег, всё танцует, сбивает с ног. И не надо читать Сенек, чтоб представить тебя, сынок. Мне подруги не верят: "как?", пишут "твой? быть не может, твой?". Он лежит у меня в руках, как чукотское божество. Для больших и чужих - Артем. По-домашнему будет Тим. А по отчеству? Подрастем и решим. Пока не хотим. Тень ресниц на его щеках. Он прижался к моей груди. Он лежит у меня в руках, через год он начнет ходить. А по отчеству - чушь, не суть. Он успеет еще решить. Я сперва за него трясусь, а потом отпускаю жить. Десять лет на чаше весов. Дождь струится по волосам. Мой сынок чересчур высок, и не может ударить сам. Не стыдись того, что ревел, не ревет неживая тварь. А ударят тебя - не верь, невелик и беззуб январь. И сначала он ходит в лес, а потом уезжает в Лос-, я вдыхаю: "Куда ты влез"? и звоню ему "удалось?" И когда-то в пустой висок мне ударит ночной звонок. Мой сынок чересчур высок. И безвыходно одинок. Видишь, Тим мой, какая темь, слышишь, Тим мой, часы спешат, Тим, когда убегает тень, я не знаю, чем утешать. Слышишь, Тим, тишину терпя, выжигаю сердечный гной. Как же здорово, что тебя не случилось пока со мной. Паутину плетет тоска, одиночеством бьет кровать. Видишь, я и себя пока не умею не убивать. А потом паруса зимы превратятся в горы былья. На пшеничное слово "мы" я сменю неживое "я". Но пока у меня январь, ветер ржавую рвет листву. Я прошу тебя, не бывай. Будь же счастлив - не существуй. про ангелов Восьмого мая они просыпаются среди ночи. Старший из них говорит: "Черемуха зацветает" Средний из них говорит: "Чепуху ты мелешь." Младший шепчет: "Мама моя святая, Защити нас всех, пока ты еще умеешь, Неприкаянных одиночек." Она говорит: "Всё хорошо, сыночек." Девятого старший под вечер приходит черный, Говорит: "Там толпа, шли по головам, топтались по душам." Показывает ушибы и умирает. Средний будто кожу с себя сдирает, Воет волком, уткнувшись в его подушку. Младший плачет: "Папенька, ты ученый, Куда мы теперь без старшего? Ведь нам и не снился ни опыт его, ни стаж его." Отец отвечает ему: "Ничего страшного, Если что - спрашивай." Среднего ищут весь день и находят к вечеру, Во временном котле В ременной петле. Над его кроватью солнечный теплый след еще. Младший смотрит безвыходно и доверчиво, Спрашивает: "Мама, я буду следующим?" Одиннадцатого он просыпается, думает: "поглядим-ка" бережно сдувает с цветов пыльцу, что у нас нынче слышно? Завтра в прошлом году погибает Димка, Прямо в подъезде, лезвием по лицу. Завтра в прошлом году зацветает вишня. А сегодня солнце взойдет, солнце зайдет И ничего не произойдет. Двенадцатого он просыпается ровно в семь. Улыбается, ставит чай, начинает бриться. Успевает увидеть, как черемуха серебрится. Утро пахнет поджаристыми коржами, Отец выходит из спальни в одной пижаме. Мать говорит: "Не бойся, я тебе новеньких нарожаю." * * * Она всю ночь училась своим наукам, каким-то нанайцам, а может быть, финно-уграм. Или другим неведомым языкам. Раз в две недели он входит к ней рано утром стараясь не разбудить ни единым звуком, стараясь не отражаться среди зеркал. Солнце забралось в ее золотую прядь. Первый столичный поезд приходит в пять. А первая электричка приходит в шесть. Она сопит в две дырочки, нос в подушку. Он тихо мурлычет, стоит под горячим душем. Хозяйский кот недоверчиво дыбит шерсть. Он хочет спать. Ну, просто спокойно быть с ней рядом, сны ее посмотреть цветные. Он научился уже приносить цветы ей, но пока еще не умеет их ей дарить. А солнце светит во всю неземную прыть. На стенке тень от листьев сквозит резная. Она себя не любит - он это знает и тем еще смешнее ее любить. Она не умеет шить, убирать, варить супы, она старалась - да всё без толку. Она работает смайликом в гуглтолке - по крайней мере, любит так говорить. Она всегда говорит и немножко врет, его называет то мужем, то вовсе братом, то клятвы дает на сотни веков вперёд. Да ну ее, Боже мой, кто ее разберет. А кто разберет - не соберет обратно. Он входит в комнату, небо бьет синевой. Находит ее часы под каким-то стулом. Усталость стекает по гладко выбритым скулам. Он знает, что она уж давно проснулась и просто смотрит цветные сны про него. Сердитый кот когтями диван дерёт, глядит на него глазами цвета металлик. Она спросонья щеки ладошкой трёт. Он улыбается: "Кто тебя разберет..." И прячет в кармане пару ее деталек. Считалочка Сто дней, сто ночей, Плачет город - он ничей, знаешь, жизни несчастливых сходятся до мелочей. Сейчас два часа тридцать восемь минут. Сейчас я сажусь за стол, беру карандаш и пишу тебе то, чего от меня не ждут. А если ждут, ты когда-нибудь передашь. Море плясало и дождь над ним причитал. Я этого не писала. Ты этого не читал. Когда-нибудь он выходит ее встречать. Он надевает куртку, берет собаку, на лестнице недовольно пинает банку и вежливо отвечает, который час. До остановки, в общем, недалеко, но он шагает медленно, отражаясь, в широких мелких лужах, от листьев ржавых, в колючем небе, бледном, как молоко. Он впитывает разрозненный звукоряд, прозрачный несезон, холодок по коже, он думает, что любимые все похожи на мелкий дождь, танцующий в фонарях. Он думает, что они все похожи на неоновые змейки на мокрых крышах, на то, как осторожно на руку дышат, когда она несильно обожжена. Она его обнимает. Слегка сипя, здоровается. Бросает собаке коржик. Он думает, что любимые все похожи и улыбается этому про себя. Когда-нибудь, например, через пару дней, она сидит в автобусе, как живая, опасная, как собака сторожевая, когда добыча распластана перед ней. Она сидит и внутри у нее все лает и смотрит глазами цвета, как жидкий йод. По радио какой-то мудак поет: "Ах девочка моя, ла-ла-ла-ла-лайла, ах девочка моя, ты такая злая, как будто он совсем тебе не дает." Она подходит к выходу, словно зомби. И слезы в ней дрожат, будто зерна в зобе, Она ревет, вдыхая прогорклый смог, двадцатилетний лоб, а точнее лбица, как будто весь мир старался к ней продолбиться, а этот придурок смог. И заяц жил, и лисица жила, и львица - а медведь пришел и разрушил весь теремок. Она стоит и коса у нее по пояс. И щеки мокры от слез. А у любви есть тот, кто попал под поезд и тот, кто забрызган грязью из-под колес. Когда-нибудь мы сидим с тобой вшестером - ты, я и четыре призрачных недолюбка и лунный свет, и моя голубая юбка, и дымный и негреющий костерок. Когда-нибудь мы сидим с тобой у огня и ты говоришь мне: "Слушай, кто эти люди?" И я отвечаю: "Это все те, кто любят или любили неласковую меня." И я говорю: "Вот этот отдал мне год, а этот два, а этот платил стихами, которые внутри меня полыхали и отражались строчками у него. Полсотни месяцев, сотни живых зарниц, бессонных и счастливых глазных прожилок - которые я тогда у них одолжила и вот сейчас должна всё прожить за них. Вот видишь, складка, горькая, пожилая, вот слышишь - смех неистовый, проливной - ты думал, это было всегда со мной, а это я кого-то переживаю." Быть может и сама того не желая - но вечно, как и водится под луной. Время - наверное пять с хвостом. Острым карандашом этот текст написан о том, что всё будет хорошо. И острием самым подведена черта. Я этого не писала. Ты этого не читал. Короче.. короче, мне снились сейчас шаманы. Пятнадцать штук узкоглазых дымных шаманов. Они говорили мне: "Алька, тебе всё мало". А мне не мало ответила я. Нормально. Короче.. Короче мне снились сегодня гуру. Они обступили молча мою фигуру. Они молчали: "Алька, уйди в загулы". А я говорю: "Свихнусь от людского гула." Короче... короче снился вчера Иосиф. Он положил мне в ладони густую осень. Иди - говорил - и делай, что люди просят. А я говорю "меня ни о чем не просят" Короче... короче снились сегодня будды. И прочие представители разных культов. Они предлагали много - а я не буду. Я буду сидеть, свою жизнь в облака закутав. Короче, сниться лучше, чем просыпаться. Смотреть на тех, кто вокруг или тех, кто до них. А получилось, что жизнь короче, чем пальцы. Черные пальцы деревьев. Мои ладони. Current Шарлотта Миллер выходит из дома утром, но так темно, что в общем неважно, что там. Поскольку внутри Шарлотты Миллер и так так муторно - как будто бы ей под сердце вкрутили штопор. Шарлотта Миллер не моется и не молится, выходит из дома без шарфа и без ключа, идет к остановке бормочет из Юнны Мориц, как снег срывается с крыш, всю ночь грохоча. И снег срывается, тычется в грудь, как маленький, в ботинки лезет, греется, тает, ёрзает. Шарлотте хочется стать не Шарлоттой - Мареком. А может, Йозефом. Лучше, конечно Йозефом. Я буду Йозефом, буду красивым Йозефом - твердит она, покупая билетик разовый, я буду носить пиджак непременно розовый и буду носить кольцо с голубыми стразами. На этом кольце будет инициалом ижица (она залезает в маршрутку, сидит, ерошится) Я буду трахать всё, что хоть как-то движется, и всё, что не движется, но со смазливой рожицей. Я буду жить по гостям и бухать по-черному, владеть уютной берлогой и Хондой Цивиком. Я буду ученым-физиком - ведь ученому положено быть сластолюбцем, неряхой, циником. Я буду ездить на школы и ездить в отпуски, кормить на море чаек и кашалотов. Я буду считать следов песчаные оттиски. И главное там - не встретить свою Шарлотту. Нет, понимает Шарлотта, нет, я не жалуюсь, но обмануть судьбу - так не хватит денег всех. Шарлотта - это судьба, от нее, пожалуй что, и на морском берегу никуда не денешься. А если Мареком - проще нащупать истину? Тогда бы я обманула судьбу заранее, была бы Мареком, парнем своим и искренним, без денег, без жилья и образования. Работала бы медбратом, любила б Шумана, мечтала бы когда-нибудь стать пилотом... Нет, понимает, в кресле второго штурмана немедленно бы оказалась моя Шарлотта. Куда мне деться, рыдает она неделями, я от себя на край бы света сбежала бы. Шарлотта себя ненавидит за поведение, сама она не выносит чужие жалобы. Она бы себе сказала в ответ: "Рыдалище, чудовище, истерище, да пошло ты!" Она бы себя послала в такие дали, что... и там бы не избавилась от Шарлотты. Шарлотте сложно слезы и сопли сдерживать, внутри у нее не стихает, бурлит беда. Такое бывает, если поешь несвежего или внезапно влюбишься не туда. Но если от первого может помочь лечение, таблетки, клизмы, пост и визит врачей, то от влюбленности сложно - ведь в общем чем её сильнее глушишь, тем она горячей. Шарлотта ела последний раз, вроде, в пятницу, а нынче, пишут в календаре, среда. А значит, это не лечится, значит, тянется, такая зима, подруга, беда, беда. А скоро новый год - и вокруг так весело, снежинки, елки, утки в печах шкворчат. Шарлотта сходила в гости во время сессии и там влюбилась в заезжего москвича. Он не похож на тех, кто во сне её зовет, он умный, худой, язвительный, ростом маленький. Она не любит таких - он похож на Йозефа и самую малость чем-то похож на Марека. Во сне к ней приходит высокий и положительный слепой глухой капитан далекого флота. И ей бы остаться с ним и прекрасно жить и жить... тогда бы, быть может, она не была Шарлоттой. Шарлотте Миллер не пишется и не грёзится, Шарлотте Миллер снятся в ночи кошмарики, в которых она опять целуется с Йозефом, который вдруг оказывается Мареком. Шарлотта застывает женою Лота, слипаются снег и соль под ее ресницами. Пожалуйста, просит она, пожалей Шарлотту, а? Пускай ей лучше совсем ничего не снится. Пускай она изменится, будет бестией, она будет красить губы и улыбаться. Такая зима, Шарлотта, такое бедствие. Приходится быть Шарлоттой - и всё, и баста. А ехать долго - по пробкам, по грубой наледи, кассир в маршрутке, снежная карусель. Потом она соберется и выйдет на люди и будет суетится и жить, как все. А нынче - сидит в маршрутке, ревет, сутулится, рисует варежкой солнышко на стекле. Глядит, как толстые дети бегут по улице и толстые мамы что-то кричат вослед. Весна нескоро, реки морозом скованы, в душе бардак, невыигрыш по всем счетам. И Йозеф с Мареком едут в свою Московию, и в дождь превратился снег на ее щеках. Она сидит в маршрутке, от мира прячется, боится, что вытащат, перекуют, сомнут. Не трогайте Шарлотту, пока ей плачется. Не трогайте, как минимум, пять минут. После дождичка Нас написали без черновика. И, канцелярский мир не обанкротив, поставили на полку вниз торцом. Вот так всегда - влюбиться на века, а разлюбить в четверг, в кафе напротив, до капуччино, после голубцов, как раз решая - попросить ли счёт Или, быть может, посидеть еще. Приходится вставать из-за стола. Сквозь небо просочился желтый сок, пропитанный дождём или туманом. Холодная осенняя смола, с волос стекая, трогает висок. как, помню, в детстве говорила мама: Испытанное средство от бессонниц - Кусочек хлеба с маслом, с крупной солью. Исчезли те, с кем раньше у меня не то чтобы душа сливалась в хоре, не то чтобы сердца стучали в такт, но те, кого не нужно догонять, кого не нужно дожидаться в холле, а с кем шагаешь рядом просто так. Да, дело не в созвучии сердец, но просто не с кем рядом посидеть. Да, я и впрямь хочу всё время спать. Присыпал дождь глаза солёной крошкой, а солнце соком смазало слова. Спасибо, мама. Проданы места, у каждого своя суперобложка, и в оглавленьи главная глава. У всех своя особенная стать. Нам есть, где встать. Нам можно просто спать. На полках книги жмутся всё тесней - так люди на трамвайной остановке смущенно дышат в чей-то капюшон. Он пахнет псиной, словно мокрый снег, свечой, слезой, соломенной циновкой, швом, шорохом, простым карандашом. Лови свой шанс, точнее свой трамвай. А книги не спасти - не открывай. Не открывай, не спрашивай: "Кто там?" Аминь, своя страница ближе к тексту, когда твой том стоит на перекрёстке - он непременно будет разорён. Пройдется ветер по твоим листам, Растащит на цитаты без контекста. Огонь придёт - весь город будто в блёстках твоим последним светом озарён. Потащит по ногам, по мокрой жиже, Взовьется пеплом всё, что хочет вверх. Вот так всегда - не знать любви полжизни, А полюбить - как водится - в четверг. новогоднее И снова осень, палая листва в прорехах синевы плохого ситца, троллейбус так бесхитростно косится и уезжает. Что ж, шана това. Иди, иди сквозь ветер, сквозь толпу, Шана това и яблоки с корицей. И возраст поднимается за тридцать, почти как ртуть по ртутному столбу. Иди, иди сквозь прелую листву сквозь новый год к чужому рождеству. И снова новый год, мороз и тьма, шампанское, простуда, мандарины, что я тебе сегодня подарила? наверно, то, что не люблю сама Рождайся, мальчик, для тебя в хлеву я подстелила жухлую соломку, а за столом всё падает солонка, мне тридцать три, а я пока живу иди, иди сквозь ледяную муть, езжай, рогатый, надо отдохнуть. придёт весна, китайский новый год - пора поддельных елочных игрушек мой домик ледяной опять разрушен, а заяц в лубяном всё время пьет, пьет горькую - от сердца, говорят. Иди, иди сквозь звонкий звукоряд, а где-то вдалеке кричат: "По коням!" Езжай, троллейбус, на метро спокойней. Езжай в свой парк, на родину свою, Свали, свались на койку - на свою ли? Езжай сквозь свет, сквозь дырку в букве ю, Прожженную в июне и в июле, Запутайся колёсами в траве Застрянь рогами в августовском "в", На градуснике, как и в голове, Который раз всё те же тридцать с лишним. Я к вам звоню. Чего же боль... как слышно? И снова осень, лиственный занос бессмысленно и жалобно клубится. когда три года некуда влюбиться - не списывай на метеопрогноз. беда Ей двадцать пять, у нее не жизнь, а несчастный случай. Она все время спешит и все время не успевает. А он говорит ей в трубку: "Маленькая, послушай", И она от этого "маленькая" застывает. Не отвечает и паузу тянет, тянет, Время как будто замерло на часах. И сладко чешется в горле и под ногтями, Ну, там, где не почесать. Ей двадцать пять, у нее не нрав, а пчелиный рой. Сейчас все пройдет, сейчас она чай заварит. Она сама боится себя порой, А он ее маленькой называет. Сосед нелепо замер с раскрытым ртом, Размахивая руками. Двухмерный, как будто бы он картон, А может, бордюрный камень. Ей двадцать пять, у нее не вид, а тяжелый щит, У нее броня покрепче, чем стены в штольне. Как посмотрит пристально - все вокруг затрещит. А он не боится, что ли? Он, наверное, что-то еще говорит, говорит, Что он не придет, что прости, мол, что весь в цейтноте. Она не слышит. У нее внутри что-то плавится и горит. И страшно чешутся ногти. о любви Не будет тебе ни слова, ни пустыря, Ни старых друзей, ни нового словаря, Не будет тебе ни элоя, ни дикаря, По-честному говоря. Не будет тебе ни котлов, ни колоколов, Ни ангельских крыльев, ни на колу голов, Ведь ты - обычный рутинный дневной улов, Который не стоит слов. Не будет ничего, чего нет вокруг, Ни жгучего горя, ни боли, ни теплых рук, Когда ты откроешь окно - вот нехитрый трюк, Когда приготовишь крюк. Поскольку все то, что ты - это лишь сейчас, Сквозняк в переходе, слеза, на ветру свеча, Условный стук, которым в окно стучат, Остывший под утро чай. Когда ты был мал, казалось, что ты велик, И сделаешь все, но мать тебе не велит, А вырос - и понял, что кажется, крепко влип, И в камень подножный влит. Казалось, что детство страшнее иной тюрьмы, Что станешь постарше - и выберешься из тьмы, Кривы зеркала, умирают, увы, умы. А взрослые - это мы. И нужно готовить ужин, потом обед, Ходить в сбербанк, платить за тепло и свет, Стирать со стола полночный кофейный след, И ты не велик, о нет. И ты не велик, и все тебе велико, Зарплата, постель, квартира под чердаком, И те, кто был знаком или не знаком, Тоска не поймешь о ком. Идешь на службу, когда вся округа спит, Ты все это знаешь, ты накрепко сбит и свит, Но если ты о смерти, то поживи, Ведь я тебе о любви. Ведь я о любви средь всех этих скорбных троп, Свеча на ветру. Она тебя ждет в метро, Ее обходят толпы и лохотрон, И сотни других ветров. Она тебя ждет, сжимает в руках ключи, Ищи ее молча, лови ее, не кричи, Ее лицо, ее огонек свечи, Среди неживых личин. Не будет ни бога, ни ангелов, ни чертей, Ни гурий, ни викингов, ни изможденных тел, А будешь лишь ты, кто здесь, вопреки черте Увидел то, что хотел. И черт с ней с судьбой, теорией половин, С дрожащим светом, магией тонких вин, Ну, просто смерть - ее зови-не зови, А я тебе о любви. Бесполезно на переправе менять коней. Возвращались девочки с фестиваля, На метро повально не успевали. Заходили в бары и магазины, Ветер дул с залива, весьма сквозило. Ветер дул с залива и было мерзко. Набирали длинные эсэмэски, Что метро закрыто, что все в печали, Запоздалые мальчики их встречали, Уводили в кухни, кормили супом. Ветер дул с залива, но было сухо. Я успела в метро, я вошла в квартиру, Было жутко сухо и очень тихо. Бесполезно менять составы на перегоне. Холодильник мёрз, согревался чайник, Ветер дул с залива, кричали чайки. Засыпали окна вокруг помалу. Я о чем-то важном не понимала. Ветер дул с залива и было жутко. Я ведь так же, как ты, сочиняю шутки, Я люблю вкус кофе и цвет брусники, Я люблю ту же музыку, те же книги. Ветер дул с залива и черт с ним. Мне же Быть не трудно грубой, не сложно нежной, И какой бы я ни держалась роли, Мы с тобой не одной, мы похожей крови. Но ни один мой шаг не приблизит тебя ко мне. Я тебя боялась и между делом Я росла над собой, а потом худела, Ни один мой текст ни одним абзацем Не поможет рядом нам оказаться. Тяжело уснуть, тяжелей проснуться. Мне б хватило ладонью тебя коснуться, Ветер дует с залива и пахнет тиной. Я люблю немногих. Увы, тактильно. Возвращаясь домой, я была, как будто Фестивальной девочкой-незабудкой, Но потом я успела. И проиграла, А она осталась. И завтра, рано, Не одна дорога к дому в пустом вагоне. Ни один мой текст для тебя не важен, Ветер дует с залива. Сегодня влажно. Я не знаю, муссон он или пассат он. Я пишу сегодня без адресата. Ветер дует надводный из индо-, афро-. Я пишу сегодня, вчера и завтра Ночь траву покроет росистым лаком, Я сегодня кажется поняла, как Бесполезно на переправе менять коней. Бесполезно менять составы на перегоне. Ни один мой шаг не приблизит тебя ко мне. Ни одна дорога к дому в одном вагоне.